Царский изгнанник

Расин, Миша и Педрилло подошли к столу, на котором лежала работа Аксиотиса.

– Отлично, – сказал Расин, – что это за старик?

– Это Ментор – учитель Телемака; разве ты не узнаешь его по его ученому виду и по его Минервину парику?

– Да зачем тебе этот Ментор? – спросил Миша. – И без него вся Сорбонна знает, что ты первый каллиграф в мире; что тебе за охота даром время тратить? Ведь экзамена по каллиграфии не будет.

– Говорят тебе, что я это для экзамена по греческому приготовил. Для нашего почтенного ментора Ренодо.

– Неужели это сделано с одного почерка? – спросил Педрилло.

– Ну нет. С одного почерка так не начертишь; а похоже на нашего всеученейшего аббата?

– Немножко похоже, – сказал Миша, – смотри, как бы он не обиделся.

– Пускай себе, вперед не стращай, что поставит мне единицу на экзамене.

– Скажи, пожалуйста, Аксиотис, – продолжал Миша, – отчего, зная так хорошо греческий язык, ты не хочешь выказать свое знание аббату? С тех пор как я занимаюсь с тобой, моих сочинений узнать нельзя; сам аббат говорит…

– Много ваш аббат понимает!

– Неужели ты думаешь, что лучше его знаешь по-гречески? Да хоть бы и лучше: все-таки незачем дразнить его; не за что ему досаждать; ты сам говоришь: он человек добрый, потешь его, сделай ему какой-нибудь парафразис вместо этого Ментора.

– Перейду в риторику, – отвечал Аксиотис, – и он увидит, знаю ли я по-гречески; недолго ждать ему, а покуда пусть ставит мне единицы. Разве ты не понимаешь, что этими единицами я его не дразнил, а тешил. «Вот, мол, какой я эллинист, – думал он, – даже настоящему греку ставлю единицы!» А о том он будто и думать позабыл, что сам же избавил меня от греческого языка и велел мне хорошенько заняться математикой и латынью.

– Ну а когда перейдешь в риторику, будешь ты писать сочинения по Гомеру или опять только мои поправлять будешь?

– Ни своих делать, ни твоих поправлять не буду: твои и так нравятся аббату; в последнем твоем сочинении я не сделал ни одной поправки: аббат сделал было две, да некстати: потом одумался и оставил по-твоему; а по-настоящему все – от первой до последней строчки – перемарать следовало… Вглядись-ка хорошенько в Ментора: прочти абрис.

Миша, прищурившись над чертежом, вслух прочел греческие гекзаметры, очерчивавшие абрис. Передаем их в переводе на русские гекзаметры:

Выдумал ментор-аббат нас учить языку Эврипида;
Дремля за классом его, от зевоты я вывихнул челюсть.
Если б осмелился он при Гомере прочесть «Илиаду»,
Стиксом клянуся: творец «Илиады» его бы не понял.

– Славные стихи! – сказал Педрилло. – Дай мне списать их, Аксиотис.

– Зачем тебе они? Хочешь ментору их показать, что ли?

– За кого ты меня принимаешь?

– Уж я знаю за кого: за студента, нуждающегося в протекции профессоров… На, срисовывай моего Ментора, только осторожнее, не замарай мне его. Он и без тебя завтра же будет иметь честь насолить нашему ученейшему аббату.

«Смотри, как бы он не имел чести насолить тебе самому, Фемистокл проклятый», – подумал Педрилло, и, уложив свою скрипку в ящик, он принялся калькировать работу Аксиотиса.

Глава VIII Экзамен

Получив, в сложности из всех предметов, одним баллом меньше Расина и имея перед собой экзамен по греческому языку, который, – он знал это, – должен дать ему два или три балла больше, чем Расину, Миша с нетерпением ожидал 20 января – дня, назначенного для этого экзамена. Ко дню этому готовился особенно торжественный акт, на котором обещали присутствовать все лучшие эллинисты Парижа: Арно, Расин, Буало и много других. Расин и Буало присутствовали, впрочем, и на предыдущих экзаменах: первый – из участия к сыну; второй – из участия к другу.

Дня три после последней размолвки, происшедшей между Мишей и Педрилло из-за профессора географии, товарищи Педрилло начали замечать, что он что-то особенно сдружился с маленьким Акоста, которого, – читатель вряд ли помнит это, – Ренодо при поступлении Педрилло в пансион, в угождение его дяде, перевел из комнаты Расина и Миши на другую половину.

– Что тебе за охота связываться с этим десятилетним парнишкой? – спросил как-то Аксиотис у Педрилло.

– Что ж делать! – отвечал Педрилло. – Вы не удостаиваете меня вашей дружбы. Расин едва говорит со мной; Голицын совсем не говорит; а у меня сердце нежное. Я не могу жить без дружбы и привязался к этому мальчику. К тому же я даю ему уроки итальянского языка.

– Да ведь он и без тебя знает по-итальянски – отец его был испанец, а испанский язык и итальянский одно и то же.