Царский изгнанник

– Ну как же после этого не бить тебя, – сказал Фадька Петьке, стоявшему около своего отца. – Ты слышишь, как твой батька смеет говорить с хозяином нашей княгинюшки?

Сумароков не замедлил бы расправиться с дерзким Фадькой по-своему; но, зная популярность Голицыных в Пинеге, он боялся, как бы все мальчики, а за ними, может быть, и взрослые под предлогом этой популярности не вздумали сосчитаться с ним за свои собственные обиды.

«Один в поле не воин, – думал он, – а вокруг кибитки народа, и народа подгулявшего, собралось немало. Потом, разумеется, я назначу строгое следствие; но теперь, пожалуй, так отдубасят, что и никакому следствию не рад будешь». Быстро сообразив все это, Спиридон Панкратьевич пустился на дипломатию.

– Извините, князь, – сказал он, – у меня большое горе, и я весь вне себя: здесь на улице завязалась драка, в которой моего Петю сильно поколотили; как градоначальник и как отец, я должен разобрать дело и с виновных взыскать. Поэтому… прошу вас быть так добрым и меня больше не задерживать: князь Василий Васильевич, обе княгини и княжна Елена Михайловна, слава богу, здоровы…

– У меня есть к вам письмо, – сказал князь Михаил Алексеевич.

– Письмо? От кого?

– От князя Репнина. Я вам ужо пришлю его.

«Ага-а! Наконец-то и на нашей улице праздник!» – подумал Сумароков.

– Письмо запечатано? – спросил он.

– Разумеется! А за что поколотили вашего Петю?

– Я еще не разобрал дела; сейчас разберу его со всевозможной справедливостию. – Спиридон Панкратьевич хотел сказать: со всевозможной строгостию, но, взглянув еще раз на толпу, перед которой он чувствовал непреодолимое уважение, он повторил: – Со всевозможной справедливостью. – И прибавил: – И со всевозможным снисхождением. Я все еще надеюсь, – продолжал он, – что дети не так виноваты, как кажется; тут, должно быть, какое-нибудь недоумение, которое я и разъясню. А вам не угодно ли заехать покуда к жене моей и передать ей письмо князя Микиты Ивановича? Князь Василий Васильевич теперь почивает; княгини, кажется, поехали кататься, и вы бы очень успели…

– Нет! Заехать к вам мне некогда; а письмо я вам скоро доставлю.

Кибитка тронулась, и за ней побежали все мальчики, кроме Пети; убежали даже Фадька и другой военнопленный Сумарокова. Толпа начала медленно расходиться.

Спиридон Панкратьевич повел сына домой, освидетельствовал, с помощью своей жены, его раны и, видя, что они нимало не опасны, начал расспрашивать его о причине нанесенных ему побоев.

Петя объяснил дело очень просто: один из мальчиков, бывших на лотерее, украл в людской банку варенья; возвращаясь домой, он ее выронил, а Петя поднял ее и хотел отнести к Харитонычу, но мальчики, увидев это, накинулись на него и принялись бить его изо всей мочи.

– Недаром видела я такой сон! – сказала Анна Павловна… – А Клюквой ругали тебя?

– И Клюквой, и всячески ругали, – отвечал мальчик. – Они все ненавидят меня за то, что я сын их начальника и что, любя правду, я не скрываю от тятеньки их шалостей.

Спиридон Панкратьевич с любовью и гордостью смотрел на своего сына.

– Молодец ты будешь, я, отец твой, предсказываю тебе, что ты далеко пойдешь; не правда ли, Анна Павловна, он далеко пойдет?

– Если ты дашь повадку посадским озорникам бить его безнаказанно, то он далеко не уйдет: посмотри, какие синяки на всем теле! Да и полушубок весь разорван.

– Ну, этой повадки я им не дам: нынче же главные зачинщики драки жестоко поплатятся за свою дерзость, а завтра и до остальных доберусь. Самую лучшую, самую новую дубленку отниму для Пети и эту ему же оставлю для будней… А знаешь ли новость, Анна Павловна? Князь Михайло Алексеевич привез нам ответ от князя Микиты Ивановича; обещал скоро прислать его.

– А посылка есть?

– О посылке не спросил, не до того было, так обрадовался я ответу. Должно быть, есть и посылка. Как, однако, умен князь Микита Иванович, догадался, с кем прислать ответ, чтоб он дошел и скорее и вернее, и запечатал князь его сам, своей собственной княжеской печатью, чтоб князь Михайло-то не посмел полюбопытствовать, что в нем написано. Как ты думаешь, Анна Павловна, можно будет завтра же приступить к допросу Голицыных.

– Разумеется, надо завтра же. Что долго откладывать? Кончишь расправу с мальчишками, принимайся и за тех. Только прежде всего вытребуй мою посылку: неравно в опись попадет, и достанется она не мне, а Сысоевой.

– Небось и нам что-нибудь перепадет; тут не одной посылкой пахнет. Завтра же чем свет соберу всю мою стражу под ружье и отправлюсь к старому князю, а теперь пойду с Савельичем по избам да на всякий случай захвачу с собой десятка два моих молодцов. Живо расправимся! И ты иди со мной, Петя; посмотришь, как твой отец заплатит за нанесенные тебе обиды: велю раздеть и перевязать всех этих негодяев, и ты сам собственноручно будешь пороть их, пока не устанешь. Что, тебе ходить не больно?

– Немножко больно, тятенька, то есть очень больно, но коль прикажете, я готов идти с вами и помочь вам.

– Ну, право, молодец мальчик растет! Позови сюда Савельича, слышь, он храпит на полатях.