Царский изгнанник

   — Тут что-то да не то, — шёпотом сказал аббат Расину, — его, верно, сбил с толку Аксиотис... Отправляйтесь на ваше место, господин Голицын. Согласно вашему собственному приговору, я ставлю вам единицу; но из уважения к вашему прежнему прилежанию я готов, если вы образумитесь, допустить вас к переэкзаменовке.

Миша как ни в чём не бывало возвратился на своё второе место и сел около Расина, занимавшего первое.

   — Ну что? — спросил Расин. — У вас там что-то не совсем ладно было. Сколько тебе поставили?

   — Не знаю, право. Кажется, три или четыре.

   — Что так мало? Целый час экзаменовался и получил три или четыре.

   — Аббат вздумал у меня из Плутарха спрашивать, а я целый год и не открывал Плутарха, думал, он спросит из Гомера...

   — Ах, кабы аббат меня спросил из Плутарха! — сказал Расин. — Я только его твёрдо и знаю...

Когда Расин подошёл к красному столу, отец его строгим тоном сказал ему:

   — Надеюсь, что ты не берёшь примера со своих друзей Аксиотиса и Голицына. Это удальство из-за товарищества доказывает только глупость, бесхарактерность и отсутствие собственного убеждения. Того, кто имеет твёрдое убеждение, товарищи с толку не собьют. Вот Мира. Он нельзя сказать, чтоб хорошо отвечал, но старание его видно во всяком его движении, и господин аббат поставил ему четыре.

   — Я тоже постараюсь отвечать как только могу лучше, батюшка.

   — Позвольте ваше сочинение, господин Расин, — сказал Ренодо.

Расин подал ему свою работу, и Ренодо начал просматривать её.

   — Хорошо, прекрасно, отлично, — говорил вполголоса аббат, — посмотрите-ка, господин Буало, посмотрите, господин Расин. Сын, кажется, в отца пойдёт. Какая простота, какая ясность, какая правильность, какое изящество выражений! И вместе с тем как коротко! — короче подлинника: в малых словах выражено так много! Да сами ли вы это делали, господин Расин?

   — Сам.

   — И никто не помогал вам?

   — Нет, мне помогали товарищи; я целую неделю советовался с ними. Вы это позволяете, господин профессор.

   — Позволяю. У меня правило не запрещать того, чему я не могу помешать... Кто же эти советники?

   — Они просили меня не называть их, господин профессор.

   — А я вас очень прошу мне их назвать; вы знаете, что я сам не люблю ни доносов, ни доносчиков и что пансионеры, которые хотели подольститься ко мне, выдавая своих товарищей, всегда ошибались в своих расчётах, но тут — совсем другое дело: тут не может выйти для ваших товарищей ничего дурного... Назовите ж мне их, прошу вас.

Молодой Расин взглянул в глаза своего отца и прочёл в них подтверждение просьбы аббата.

   — Извольте, господин профессор, — сказал он, — их зовут Аксиотис и Голицын.

   — Ну, господин Аксиотис, я думаю, не очень много помог вам, да и господин Голицын тоже: этому лучше бы было заняться своим делом, чем помогать другим; да это и слог совсем не его: у него слог пространный, растянутый, а здесь — краткость необыкновенная и вместе с тем такая энергия... И больше вы ни с кем не советовались?

   — Ни с кем, господин профессор.

   — Господин Бельгард не помогал вам?

   — Нет, господин профессор.

   — Правда?

Молодой Расин покраснел до ушей. Буало, видя его смущение и не подумав о том, что от оскорблённого самолюбия краснеется так же легко, как и от скрываемого проступка, начал играть сперва карандашом, потом чёрной бабочкой, положенной на стол для вытирания перьев, потом книгой и, наконец, стоявшей около него шляпой. Из шляпы выпал рисунок, и Буало был очень рад углубиться в него.

Расин-отец тоже приписал смущение своего сына неудавшейся попытке обмануть аббата. Он строго взглянул на молодого человека.

   — Отчего ты не хочешь признаться? — спросил он. — Если господин Бельгард помог тебе, то здесь беды ещё нет, а лгать...

   — Кажется, вы знаете, что я вам никогда не лгал, батюшка, — прервал молодой Расин твёрдым голосом. — А здесь мне и лгать незачем: господин аббат сам говорит, что позволил нам советоваться друг с другом и помогать друг другу: если я назвал Аксиотиса и Голицына, то я также легко мог бы назвать и Бельгарда; но я солгал бы тогда, а не теперь.

   — Он прав, — сказал Ренодо Расину-отцу, просмотрев ещё раз сочинение, — Бельгард тоже не в состоянии написать так, как это написано: у Бельгарда нет ни такой правильности, ни такой энергии в слоге. Я вам верю, молодой человек... Перейдём к словесному экзамену.

Ренодо задал экзаменующемуся несколько вопросов, на которые тот отвечал как нельзя лучше; аббат тут немножко схитрил. Зная, как старый Расин желает, чтоб сын его хорошенько учился по-гречески, он предлагал вопросы, с виду довольно трудные, но исключительно такие, о которых уже была речь прежде. Другие вопросы касались самого сочинения:

   — Отчего вы здесь употребили такое выражение? А вот здесь такое-то? А здесь такой-то глагол в таком-то времени?

По ответам экзаменующегося видно было, что он был насквозь проникнут своим сочинением. Старый Расин был в восхищении; о восхищении молодого нечего и говорить.

   — Теперь, — сказал аббат, обращаясь к Буало и Расину-отцу, — не угодно ли вам самим, господа, сделать экзаменующемуся несколько вопросов?