Царский изгнанник

Действительно, князь Михаил Васильевич был неузнаваем. Ещё с молодых лет (читатель, может быть, помнит это) он был подвержен припадкам ипохондрии. В течение двадцати четырёхлетней ссылки болезнь эта приняла такие размеры, что ему случалось по целым месяцам ни с кем не сказать ни слова; даже Марфочка — общая любимица, была ему не мила во время этих всё чаще и чаще повторяющихся припадков. На охоту, одно из присоветованных ему средств лечения, он ездил нехотя, без малейшей надежды облегчения и только оттого, что дома оставаться ему было ещё жутче.

Узнав привезённое племянником известие, он, как всегда ипохондрики, вдруг перешёл из одной крайности в другую: стал чрезвычайно весел, шутил и смеялся всю дорогу из леса до дома, сделал десятка два французских каламбуров, составил десятка два планов своего отъезда и объявил наконец, что завтра же он едет в Петербург, — квартиргером будущего великого канцлера, обер-гевальдигером генералиссимуса всевозможных армий, гоф-фурьером первого министра всевозможных министерств и фельдъегерем яренского, пустозерского и пинежского наместничеств.

   — Русский царь, — заключил он, — не может дурно принять меня со всеми этими немецкими чинами, которые он так любит...

   — Ну, Миша, — сказал князь Василий Васильевич, — я вижу, что, кроме твоей матери и меня, все знают твою новость; поделись же ею наконец и с нами; садись вот здесь, около меня, и рассказывай.

Князь Михаил Алексеевич взглянул на Сумароковых.

   — Ничего, не стесняйся их присутствием: хороши ли, дурны ли твои новости, Сумароковы, — я в этом уверен, — выслушают их с большим участием. Не правда ли, Сумароков, и ты, и жена твоя принимаете в нас большое участие?

   — Точно так, ваше высокосиятельство, — отвечал Сумароков, думая, что если князь Репнин в письме своём назвал князя Михаила Васильевича «его сиятельство», то для князя Василия Васильевича этого титула слишком мало. — Точно так, преданность наша к высокосиятельному дому вашему давно известна всему городу; не следовало бы и не время докладывать теперь; но мы не мало пострадали за эту преданность от начальника нашего Сысоева, человека вздорного и вообще вашему высокосиятельству недоброжелательного...

   — А что пишет вам князь Репнин? — спросил князь Михаил Алексеевич.

При имени Репнина Спиридон Панкратьевич пошатнулся, как ужаленный незаметно подкравшейся пчелой; он проворно сделал полуоборот налево и посмотрел на князя Михаила Алексеевича; лицо князя Михаила Алексеевича не выражало ничего, кроме невозмутимого спокойствия с маленькой примесью самого невинного любопытства.

   — Изволите видеть, ваше сиятельство, — отвечал Спиридон Панкратьевич, — я просил князя Микиту Ивановича, не благоволит ли он пристроить моего сынишку куда-нибудь в учение.

   — Ну что ж? Ответ благоприятный?

   — Не совсем, ваше сиятельство, — отвечала за мужа Анна Павловна, — князь Микита Иванович отвечает как-то... уклончиво, а вот если б вашему сиятельству замолвить словечко...

   — Да будет тебе тараторить, Павловна, — сказал князь Василий Васильевич, — мы здесь с княгиней Марией Исаевной умираем от нетерпения, а она там своего озорника в училище пристраивает, успеешь пристроить его... Садись, Миша, и начинай: прежде всего расскажи, расскажи подробно, как принял тебя государь.

   — Очень любезно, — отвечал князь Михаил Алексеевич, — или, вернее сказать, очень весело. Я застал его под Фридрихштадтом[39], в маленькой избушке, за ужином. Он в этот день отбил вылазку, сделанную Штенбоком[40], который, преследуемый Барятинским, тут же начал отступление на Эйдер[41]. «Как! — сказал мне царь. — Ты смеешь показываться мне на глаза! Разве ты забыл, что за отличие в своей Сорбонне ты произведён был в сержанты Семёновского полка? И до сих пор ты не являлся к месту служения! Знаешь ли, что брат мой Карл[42] расстрелял бы тебя за это! Дезертир, и женится без позволения начальства, да ещё на красавице женится!» Нечего краснеть, Марфа, так-таки и сказал царь: на красавице женится... «Садись-ка ужинать с нами и говори, что можешь ты сказать в оправдание этого неслыханного преступления».

«Только то и могу сказать, государь, — отвечал я, — что если, ваше величество, увидите мою жену, то поймёте моё преступление и простите его».

«Вот, господа, — сказал Пётр, — учитесь, как надо говорить: что значит, однако, побывать за границей и поучиться в Сорбонне! А мы-то, неучи, так и рубим сплеча, что попало! Как только кончу войну, непременно поеду во Францию — доучиваться».

Все куртизаны дружно захохотали, как будто царь сказал что-нибудь чрезвычайно смешное; Балакирев[43] подбежал ко мне и начал делать передо мной гримасы, щёлкая своим пузырём об пол. Царь сделал буфону знак, чтоб он отошёл.

   — Охота царю возить за собой шутов по походам, — сказал князь Михаил Васильевич.

   — Балакирев был вместе с ним в Карлсбаде и притаился где-то в обозе, чтобы только не отстать от царя.

«Что ж, — продолжал Пётр, отослав шута и обращаясь ко мне, — женившись и обленившись, ты, я слышал, просишься в отставку».