Царский изгнанник

Тридцатилетний несчастный любовник тоже иногда стреляется; но чаще он предпочитает застрелить или хотя бы подстрелить своего соперника, а иногда и её, коварную. Себя же он застрелит не иначе как сгоряча и непременно у ног коварной. Письма перед смертью он ей не напишет, а если начнёт писать, то раздумает стреляться.

Не застрахован от душевных волнений и сорокалетний волокита; но он не поддаётся им, как хорошо обстрелянный воин не кланяется свищущим около него нулям. Любовные его невзгоды имеют развязки самые естественные: или у него начнёт седеть борода, или пропадёт сон, или испортится аппетит. Средства к излечению у него тоже незатейливые: жестокую свою красавицу он в глаза или письменно назовёт кокеткой (полагая, что без него она этого не знала); потом недельки на две удалится от неё; выкрасит или сбреет себе бороду; от бессонницы примет порошок с опиумом; для восстановления аппетита выпьет лишнюю рюмку настойки и, радикально вылеченный, дерзает на новые пули.

В пятьдесят лет любовь... любовь в пятьдесят лет... Но слова эти так смешно, так неуклюже ладятся между собой, так враждебно смотрят друг на друга, что, не умея примирить их, переходим, без дальнейших отступлений, к продолжению нашего рассказа.

Желая избегнуть вопросов своего семейства о бледности, о дурном расположении духа, князь Василий Васильевич Голицын, возвратясь домой, сказался очень усталым и прошёл прямо на свою половину. Много грустных, несносно тяжёлых мыслей перебродило у него в голове в эту бессонную ночь, однако на следующее утро, 25 июля, в День именин схимонахини Анфисы, он встал по обыкновению, оделся раньше обыкновенного и поехал в Вознесенский монастырь.

После обедни он поздравил именинницу, обеих цариц[9], царя Петра Алексеевича и царевну Софию Алексеевну. За трапезой в келье именинницы он был весел и разговорчив, как следует быть на пиру. И никому, кроме царевны, не было нужды догадываться, сколько горя, сколько грусти скрывалось под этой весёлой оболочкой; в смеющихся сквозь слёзы глазах этих она одна могла прочесть и сожаление о потерянном счастье, и безутешную скорбь разочарованной души, и отсутствие всякой надежды на будущее. Она видела, что оскорблённое самолюбие этого человека пренебрежёт, конечно, мщением оскорбившей его женщине, но что оно не может простить ей, — не может позабыть её оскорбление.

Обе царицы остались у схимонахини Анфисы на целый день. Царевне Софье Алексеевне тоже не было особенных причин спешить домой. А царь Пётр Алексеевич, ещё перед началом трапезы объявивший, что ему долго пировать некогда и что его ждёт в Преображенском очень спешное дело, встал немедленно по окончании трапезы и, прощаясь со своей тёткой и её гостями, пригласил князя Василия Васильевича ехать с собой.

   — Не в службу, а в дружбу, — сказал царь, — свою карету отошли, и поедем в моей: мне о многом надо переговорить с тобой; кстати, ты поможешь мне расправиться со Щегловитовым.

   — Щегловитов, — продолжал Пётр Алексеевич по пути к Преображенскому, — может быть, прекрасный, преблестящий офицер; но он слишком ограничен, чтоб быть хорошим начальником так дурно дисциплинированного войска. Как думаешь, князь Василий Васильевич, очень дорожит Щегловитовым государь Иоанн Алексеевич?

   — Моё мнение, как и вчера говорил я тебе, государь, — отвечал князь Василий, — не спешить сменять Щегловитова. Были умные и бойкие стрелецкие начальники; но с ними управляться было ещё мудрёнее. Щегловитов нынче будет у тебя с повинной; может быть, он ещё и не так виноват, как кажется... Что это такое? — сказал князь Василий, видя, что карета вдруг остановилась и что несколько стрельцов показались в дверцах. — Это ты, Стрижов?

Стрижов был один из лучших офицеров стрелецкого войска и один из преданнейших царевне Софье Алексеевне. Увидев князя Василия Васильевича, которого он никак не ожидал видеть в карете царя, он подал знак сопровождавшим его стрельцам, чтобы они отъехали от кареты.

   — Это я, — отвечал Стрижов, видимо смущённый неожиданной встречей, — мы здесь на страже; никого не пропускаем, не осмотрев, кто едет... Ступай! — крикнул он кучеру.

   — Постой! — крикнул Пётр. — Что значат эти предосторожности и против кого они? — спросил он у Стрижова.

   — Не могу знать: мне так приказано, государь.

   — А где Щегловитов?

Щегловитов бодро подскакал к карете на донском саврасом жеребце и, держа руку под козырёк (хотя на нём была шапка без козырька), объяснил царю, что велел осматривать едущих в село Преображенское для того, чтобы предупредить новые стычки стрельцов с потешными.

   — Видишь, князь Василий Васильевич, что он какой-то полоумный, — сказал Пётр, когда Щегловитов отъехал от кареты. — Ну где видано, чтобы в мирное время войска останавливали проезжих на дороге? Таким распоряжением не только не предупредишь драки, а затеешь двадцать новых... А молодец собой, нечего сказать! И как он ловко держит руку у шапки!.. Это он у поляков выучился.