Царский наставник. Роман о Жуковском

— Понаблюдаем еще, как оно будет, — сказал Копп, — пока ничего выходящего за обычную нервическую норму не вижу. Скорее даже, за норму семейную. Вам, конечно, известно, что в известные лунные фазы женщина становится как бы и нездорова, чего мы, мужчины, за собой не знаем. Порой это нездоровье длится весьма продолжительно и приходит с регулярностью. Времена дня также могут по-разному отражаться на женщинах. Некоторые из них уже утром пробуждаются в состоянии нервическом и только к ночи обретают успокоение… — Доктор Копп улыбнулся, вспомнив. — Знаете, нечто подобное я говорил вам однажды, обедая у Радовица… Но вы слушать меня тогда не могли, так как положение наше было неравным…

Жуковский вспыхнул и быстро переспросил:

— О каком неравенстве? Чем я мог показать?

— Нет, что вы, речь не о том, — сказал Копп. — Просто вы были тогда жених и слушать что-либо, кроме небесной музыки, вам было затруднительно. Правда ведь?

Жуковский отвечал уже в экипаже, наедине с Рейтерном, отвечал горячо и сбивчиво:

— Верно! Верно! Тысячу раз верно! Жизнь моя проходила в сонной безмятежности. И вот я увидел, какова она, жизнь настоящая, что значит любить человека, каждую минуту от него зависеть и думать о нем, страдать и своим и его страданием…

— Вон Лизхен, — сказал Рейтерн. — Она ждет нас в саду и об нас, наверно, тревожится.

Услышав шум экипажа, Элизабет выбежала к воротам, и, глядя на ее тоненькую, ломкую фигурку, Жуковский думал о том, что вот оно, счастие; может, недолгое — пятьдесят шагов от дверцы экипажа до нее. Наклонив голову, он вышел на дорожку, а потом, еще ниже, по-бычьи пригнувшись, поспешил навстречу к жене.

* * *

Зима здесь была не холодная, но сырая, она загоняла их в дом, к огоньку. Иногда, гуляя в зимнюю изморозь по саду, Жуковский видел через окна лампу на столе и головку Елизаветы, склоненную над женской работой, рисованием или чтением, и в сердце его тогда входило тепло. Это была сцена, многократно им воспетая, в последний раз совсем недавно, в его уже в Германии законченном переводе Рюккертовой индийской поэмы «Наль и Дамаянти»: уют мирного дома и младая хозяйка на крыльце…

Впрочем, предаваться идиллическому спокойствию ему оставалось недолго. К весне нервические припадки у Елизаветы участились — они уже не были ограничены только стенами их спальной: зачастую она вскакивала из-за стола во время общего обеда, выкрикивала что-нибудь обидное или вовсе невнятное, приводя в ужас домашних и мужа. Рейтерн молчал, низко опустив голову к тарелке: он страдал больше других, горячо любя дочь и друга.

Пришлось прибегнуть к консультации доктора Коппа, и он сообщил ошеломляющую новость: Елизавета ждет ребенка. С этим могут быть связаны ее нервические припадки, так что надо терпеть, ждать родов и наблюдать за будущей матерью.

Судьба была поистине милосердна к нему: забыв муку последних месяцев и все самые худшие свои опасения, Жуковский готовился теперь к счастию впервые стать отцом, в канун своего шестидесятилетия. Да, конечно, страдания Елизаветы, а соответственно и его страдания были сейчас не меньшими, чем раньше, но, во-первых, им виден был недалекий предел — еще шесть-семь месяцев, и все придет в норму; во-вторых, он нашел себе убежище от семейных неурядиц. Оно было не новое и, наверно, такое же, как у тысяч других мужчин, но для него, поэта и труженика, оно оказалось одно-единственное, наилучшее и вернейшее, — работа. Теперь нужна была не просто работа, а такая работа, что захватила бы его на долгие годы, поглотила целиком и позволила, постоянно живя здесь, в окружении сиюминутных невзгод, в то же время как бы при этом и не присутствовать. Работа эта давно уже маячила на горизонте; однако, чтоб ею заняться всерьез, она должна была стать для него главной и единственной.

Когда-то, еще в начале их дружбы с Рейтерном, прогуливаясь с ним по пустынным улицам Эмса, Жуковский читал ему размеренно, нараспев свое: «Веки идут, и веки уходят, а песня Гомера все раздается, и свеж, вечен Гомера венец». Гомер! Вот где он должен найти сейчас спокойствие и опору. В этих трех тысячелетиях растворятся минутные драмы нашего существования. Жизнь и смерть станут рядом, как всегда стоят рядом смерть и жизнь, смерть и любовь. Тогдашние жизни, любови, где они?

Итак, за труд. Труд великий волшебник. Он заговаривает печали…

Жуковский грустно кивнул бюсту слепого Гомера, который он уже несколько недель как взгромоздил на шкаф в своем кабинете. Слепой Гомер видел все на своем веку. Теперь он глядел на муки и труды обескураженного поэта из России. Что провидел в его судьбе слепой Гомер? Так или иначе, перед незрячим его взором спасительные афоризмы сменяли друг друга в жизни его русского переводчика с необыкновенной быстротой; еще недавно: семья — источник спокойствия и счастия, и вот сегодня: труд — утолитель семейной печали.