Царский наставник. Роман о Жуковском

Скорей все же этого он не предчувствовал. Знал только, что едет навстречу своему счастью. Что так странно на склоне лет изменилась его жизнь — словно началась заново. Началась вторая жизнь, которую нагадала когда-то цыганка…

Сады были в цвету. Запах мая стоял над Европой. В Дюссельдорфе ждала невеста, прекрасная, как майский цветок.

Венчание происходило близ Канштадта в православной посольской церкви Святой Екатерины, построенной над прахом русской Екатерины, королевы вюртембергской, и венчающей холм Ротенберг. Когда Жуковский, Елизавета и Рейтерны поднимались на холм, то на фоне синего неба им видна была только церковь, и в глубине ее — зажженные свечи, алтарь, мерцающие иконы, отворенные царские ворота… Когда же немногочисленное общество вошло и двери за ними были закрыты, в церкви воцарилась удивительная тишина…

Жених сам держал над собою венец, и, конечно, состояние влюбленности, а не отсутствие воображения и опыта мешало ему разглядеть на нем шипы и пятна чужой крови, на брачном этом венце. Ну а если бы и разглядел, неужели отбросил бы его в страхе? Нет, конечно… Сказал бы: значит, судьба.

Позднее был совершен второй обряд, внизу, на равнине, в лютеранской церкви, где пастор прочел простую и назидательную проповедь.

А потом Жуковский и Елизавета уехали вдвоем в маленький курортный городок. Две недели промчались там как во сне…

— Да, да, вот это и есть счастие. И не надобно другого… — так говорил он и писал неустанно. — Тихая пристань. Семейное спокойствие… А если посланы будут испытания… Да, должны быть испытания…

— Да, конечно же, это счастье… — так говорила себе Елизавета, не решаясь открыть свои мысли никому. — Выйти замуж. Выйти замуж за Него. За лучшего из людей… Но зачем спокойствие? Отчего приют? Разве не главное — любовь? А любовь — это разве так? Разве в любви могут быть спокойствие и отдых? Разве это не горение, не страсть? Нет, конечно, нет, страсть греховна. Но ведь любовь в освященном браке может быть и страстной, так отчего же… Нет, нет, об этом нельзя, стыдно сказать, грешно даже думать. Но отчего?..

— Да, это оно, как раз такое счастие, о каком можно только мечтать, говорил он. — И если ждут меня страдания и если тревожные предчувствия…

Но почему страдания, откуда предчувствия?..

Через две недели молодожены вернулись в свои дюссельдорфский дом, о котором без них уже позаботились Рейтерны.

Дом был не слишком большой (двенадцатикомнатный), но уютный, на краю парка, разделяющего его с последними домами Дюссельдорфа, неподалеку от берега Рейна. Возле дома цветник, садик и даже огород, дающий свежие овощи для семейного стола. У дома — портик, где удобно даже обедать; а в теплые дни можно проводить время в обширной садовой беседке.

В этом-то уютном, живописном доме Жуковский и познал в первые же месяцы брака все счастье — совершенный рай семейной жизни. А также — в полной мере — самый изощренный ее ад. Перед реальностью этого ада все прочие, прежние его (даже при неудаче с Машею) страдания показались ему сладостно-меланхолическими эпизодами младенчески-беспечной жизни. Такой острой, судорожной муки он не знал никогда. И началось это сразу, в первые месяцы супружеской жизни, а может, и в первые ее дни.

* * *

Он проснулся, не понимая, что с ним происходит. Было то самое ощущение неясной беды, что и тогда в Эмсе, когда вода затопила комнату. Мало-помалу он вспомнил, где он, и тогда потянул руку к Елизавете… И снова было то же ощущение, что тогда в Эмсе — когда он спустил руку с постели и тут же ее отдернул, мокрую и холодную…

Елизаветы не было на ее месте. Страх захлестнул его прежде, чем разум смог прийти на спасение, а смятенное чувство шептало ему, что спасенья нет…

— Ничего не могло случиться… — сказал он себе запоздало и неуверенно. Он вгляделся и различил в полумраке силуэт жены, сидевшей в кресле в неудобной, будто бы надломленной позе.

— Тебе не спится, милая. Что-нибудь болит?

— Нет настроения.

Он засветил лампу, присел на постели, посмотрел на нее внимательно.

— Давай я расскажу тебе что-нибудь. Иди сюда.

— Не хочу.

«Ничего не случилось, — убеждал он себя. — Она посидит и ляжет спать. И я усну…»

Но уснуть он не смог. Елизавета была мрачной все утро и весь день до вечера, и она не могла (а может быть, не хотела) рассказать ему — отчего. И вторую ночь тоже он пролежал один, уткнувшись лицом в подушку и мучаясь болью за нее, мучаясь собственной беспомощностью, а еще больше — страхом за нее, за их будущее. На третий день, в полной растерянности, измученный бессонницей, Жуковский рассказал обо всем тестю, навестившему их.

— Женщины все таковы, — сказал Рейтерн беспечно. — А поскольку мы живем с женщиной, то в нашем супружестве насчитывается много таких дней.