Царский суд. Крылья холопа

   — Исполать тебе, детинушка!.. Показал ты нам этакую хитрость-досужество, каких сроду люди не видывали, опричь твоего дела. Осётром прозвали мы тебя ради мощи да смелости, а теперь, эту удаль к чему приравнять, недоумеваем. Признайся по совести, не знаешь ли ты какого слова заповедного, которому звери повинуются?.. Нет ли за душой твоей такого греха смертного, заклятья али наговора? Сдаётся нам, по бледности твоей, что недоброе что-нибудь да таишь ты на сердце? Ввиду настоящего твоего подвига мы тебе отпустим вину твою, коли чистосердечно исповедуешь нам зло, содеянное нам волею аль неволею?..

Суббота, мрачный и сосредоточенный, стоял перед вопрошавшим царём, не двигаясь, но и не шевеля губами, глазом не моргнув, глядя в очи державному спокойно и холодно.

   — Так нет за тобой вины чародейской и никакой подобной ему? — ещё раз менее торжественно повторил вопрос свой Грозный.

   — Чар я не ведал и с чародейцами не важивался, а со зверями, надёжа государь, плясывал... За воров лишён был когда счастья, обиду смертную не снеся, в пьянство ударился. И за ту мою вину, за пляски звериные, много годов без очереди служил тебе, великому государю, в острогах заокских, откуда меня ослобонил твой стольник государев, господин Яковлев. И вписал он меня в опричные, досмотрев во мне злость и вражду к людям, надо полагать. И, обиду свою желая выместить, искал я ворога...

   — Я ни о чём другом не спрашиваю, а только насчёт связи с нечистой силой, — спокойнее и приветливее перервал признание Субботы Грозный, ударив по плечу бравого плясуна и поздравив его своим стремянным, велел напенить ему чашу малвазии. — Пей же за наше здоровье!.. Благодарю за потеху неслыханную... — Последнее слово произнёс государь, окинув взглядом всех его окружавших, давая им понять, что досужество нового стремянного он, государь, ценить сумеет по достоинству.

Ватажник, с призывом Субботы, выдвинулся вперёд звериной челяди, ожидая очереди после Осётра предстать пред царские очи; но, отпуская движением руки награждённого чашей и званием Осётра, Грозный стремительно оборотился и пошёл в палаты, не взглянув больше в круг и на зверей с прислугой.

   — Взаправду чародей, на себя одного око царское наводит, а чёрен аки ефиоп! — проговорил, не сдерживаясь, озлобленный ватажник.

   — Чем же чёрен, мужичок, плясун-от ваш? — ласково и вкрадчиво спросил говорившего младший Басманов. — Ум хорошо, а два лучше. Ты, как я же, не возлюбляешь особенно выскочку?.. Приходи ко мне, потолкуем.

С медвежьих плясок прошли к вечерне. Служил её обыкновенно духовник царский, протопоп Евстафий, с наружной чинностью, но довольно скоро.

Пока ватажник распоряжался отводом и установкой медведей по стойлам и клеткам, давая косматым скоморохам по ковшу горячего вина за труды, служба церковная была уже близка к концу. Управившись, опрометью прибежал ватажник на крыльцо к притвору перед церковью, из которой раздавались последние слова молитвы Василия Великого. Читал звучным голосом чередной брат-кромешник Алексей Данилыч Басманов: «...настоящий вечер, с приходящею нощию совершён, свят, мирен, безгрешен, безблазнен, безмечтанен и вси дни живота нашего...» Хор кромешников, перебивая чтеца, спешно отхватал «Честнейшую Херувим», чуть слышно проговорил отпуст отец Евстафий, и шарканье многих ног по плитам невольно заставило ватажника втесниться в узкое пространство между краем распахнутой двери и уголком внешнего столба в притворе.

Чинно проходили парами кромешники, сверх кафтанов напялив на широкие плечи монашеские мантии.

Басманов приметил стоящего ватажника и кивком головы, проходя мимо, дал ему знак следовать сзади.

   — Не прогневись, дружок, коли сегодня с тобой мне недолго придётся калякать, — усаживая ватажника и придвигая к нему братину с романеей, вкрадчиво сказал приветливый Алексей Данилыч. Сам сел подле и, уставив свои слегка прищуренные глазки на плутовскую, осклабившуюся рожу ватажника, промолвил, не обращаясь к нему прямо. — После службы государь не больше часа внимает чтению от старчества, трапезует — и постельник будет уже в опочивальне, да держи ухо востро, чтобы одр был уготован совсем по нраву. Комья бы какие не беспокоили государский бочок, и в сголовье бы головка державного не тонула, да и зною бы, не токма угару, бы не ощутить. Стало, нужно исподволь всё распорядить. А как разоблачишь — растянешься на полавочник, жмурь бельмы, будто дремлешь, а сам смекай, неравно что потребуется... Глянул государь — а ты и подаёшь... Так, дружок, как, бишь, звать-то тебя, не по мысли тебе ваш проходим-на́большой, как и мне, грешному?..

   — Истинно, государь боярин, изверг этот самый, доложу твоей милости, все очи успевает отводить, с царя начиная...

   — Наши не отведёт... Насквозь видим, что за птица — сычь... Прости Господи согрешение! (Басманов набожно перекрестился, не обманув, впрочем, доку ватажника своим смирением.) Чёрное дело на душе у него, голову готов на плаху положить!