Царский суд. Крылья холопа

   — Воистину, милостивец... Коли б ты знал да ведал, какое злодействие он учинил, проклятый, в Новагороде... Дьяка, слышь, софейского, медведем изломал и к воеводе подбился — сущий дьявол какой... Тот было напустился попервоначалу, а потом лучшие друзья стали. А воевода-то, доложу, сам вор отменный.

   — Что?.. Как? Воевода? Князь-то Курлятев Митрий? Да ты с ума сбрёл, никак... Мы с им хлеб-соль водим да поминки получаем почасту... Коли его так ценишь, так надо поглядеть, может, Осётер-от, коли Митьке в приятели пришёлся, и не таков вовсё, чтобы ему вредить. Ты-то сам кто?

И Басманов, уже не владея собой, почти гневно мерил глазами ошеломлённого клеветника.

Тот молчал, внутренне злясь на себя, что начал прямо, не испытав почвы, двои наветы на Субботу. Виноват тот был на самом деле в том только, что стоял поперёк дороги грабителю, отданному ему в подчинение. Басманов погрузился в глубокую думу. Углубление в неё мало-помалу разглаживало морщины на лбу над сдвинутыми бровями рассерженного царского любимца.

   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа... — раздался сиплый голос за дверьми.

   — Аминь, — произнёс неохотно Басманов, мгновенно скрыв остатки недавней бури, ещё не улёгшейся в душе его.

Вошёл Малюта Скуратов и, не церемонясь, прямо повёл допрос:

   — Да у тебя свой же!.. — Одного взгляда ему достаточно было, чтобы понять, что ватажник чем-нибудь досадил Басманову. — Боярин, видно, лаской да почётом старается взыскать бедного, обойдённого государекой милостью? — вдруг молвил искусный допросчик, глядя разом на гостя и на хозяина.

   — Я за делом было пришёл к боярину, да его милость не любит правды-матки, коли коснётся речь о присных ему, — нахально отрезал ватажник, желая насолить Басманову.

   — Боярину не по душе, так мне говори про твоё дело; я всё готов выслушать: любо ли, нелюбо, а наша невестка всё трескает... — проговорил, осклабясь и от того являясь ещё более непривлекательным, Малюта.

   — Мне нелюбы не слова о деле подлинно, а обношенья подчинённых людей, воевод царских, смердами неродовитыми, я принимаю за личную обиду и себе и государевому правосудию...

   — До Бога высоко, до царя далеко, боярин, а правосудие царское ведётся теми же людьми, что и мы с тобой: воры заведомые; стало, чего обижаться, коли, греховным делом, и сбрехнет что не к месту усердный слуга?.. Не бойсь, друг, мне прямо говори всё, что думаешь, моё дело выручать, потому что мне с руки. Я слушаю, бай же, складно аль нескладно, всё едино, разжуём как-нибудь.

   — Изволь видеть, государь боярин, в Новгороде воровство великое приготовляется, отступить хотят горожане и с воеводой со своим из-под воли великого государя за ляшские руки круля Жигимонта.

   — Ты от меня это скрыл, — холодно и совсем оправясь отозвался Басманов.

   — Как же так отступать-от хотят? — продолжал, словно не слыша слов Басманова, Малюта.

   — Да весь Новгород, и с воеводой царским, и со владыкой, и со властями, и все старосты, и с мужиками выборными, огулом приговор написали и руки закрепили, чтобы им передаться Жигимонту-крулю, как удобь явится, а до того ни гугу... Всем молчок, знать, мол, не знаем и ведать не ведаем...

   — Мудрёное дело, паря, ты мне поведываешь — и я, братец, за Алексеем Данилычем вслед, в обиду приму твоё бездельное над нами насмеятельство: видно, ты впрямь нас дурнями почитатешь, коли такую сказку поведываешь?.. Парнишку возьми безмозглого — и тот тебе не поверит, для чего такую притчу баешь. Новгород — не земский мужик, что Юрьева дня ждёт, чтобы хвост показать помещику — кулаку, не то обидчику. Великий государь чествует и владыку и властей, жалует воевод своих, есть у них у всех доходы изрядные, и впредь от них никто не думает ничего отняти... Веру исповедуют нашу, православную... Чего же для к папежцу-то Жигимонту челом им ударить?.. Ну-кась, умник, молви нам премудрость свою, а то ум за разум заходит от речей твоих непутных.

   — Не верьте, пожалуй... Покаетесь опосля, как хвостик покажет Москве да Литве передастся Новгород...

   — Болтун, брат, ты безмозглый, хватил из братинки больше надлежащего, и лепечет язык сам ты не ведаешь что!.. — ввернул в свою очередь Басманов, сочувственно взглянув на Малюту.

А ватажник, глазом не моргнув, на своём стоит:

   — Увидите!.. Спохватитесь, да поздно будет!

Басманов встал и медленно пошёл вдоль комнаты своей, заложив руки за спину. Пройдя раза три, он остановился перед ватажником и, смотря ему в глаза, спросил:

   — Кто же тебе поведал о предательстве Новгорода?

   — Я вам не скажу кто, а государю сам представлю очевидца, при котором всё сделалось, и он улику даст такую, что виноватые должны будут сознаться.

   — Давай же твоего очевидца, я его расспрошу сам, а государю до расспроса доложить ни за что не решусь.

   — Изволь, государь, ин быть по-твоему... Приведу с очей на очи.

   — Веди скорее ко мне сюда!