Царский суд. Крылья холопа

В блаженной улыбке обнажила беззубые челюсти.

   — Отпустила бы, боярыня-матушка. Уж я-то всё высмотрю. Уж я-то прознаю.

Курлятева изнеможённо ткнулась подбородком в кулак.

   — Иди.

Зло ущипнула горбунью.

   — Ежели выдумала...

Та не дала договорить, бухнулась в ноги, шмыгнула за дверь.

Фима шла понуро по лугу. Она несколько раз хотела вернуться домой, но какие-то звуки, похожие на стук секиры, увлекали её вперёд. Горбунья кралась за ней по траве. Девушка незаметно очутилась у стога.

   — Фимушка!

Отшатнулась в страхе, но в то же мгновение радостно вскрикнула и бросилась в объятия Никишки.

   — Ах сусло те в щи!

Приник щекой к щеке. Оба долго молчали.

Затаив дыхание, ползла горбунья. За стогом вытянулась в траве, чуть приподняла голову, приставила к уху ладонь.

Никишка усадил Фиму подле себя.

   — Ты как же прознала про меня?

   — Ненароком пришла.

Потупилась, в глазах сверкнули слёзы. Он встревоженно заглянул ей в лицо.

   — Ты здорова ли, Фимушка?

Тяжело вздохнула, больно заломила пальцы, ничего не ответила.

   — Аль лихо какое?

Сиротливо прижалась к нему, гулко глотала слёзы.

Никишка поднялся, весело тряхнул головой.

   — Будет! Немного осталось. Всей кручинушке нашей конец!

Взял её руку, крепко пожал.

   — Готовы-то крылья. Ей-ей полетим!

Фима улыбнулась сквозь слёзы.

   — Всё блажишь.

   — Вот ужо придумаю крылья, чтобы куда хочешь лететь, — тогда посмеёшься.

Лихо, по-разбойничьи, свистнул, прижал к груди девушку.

   — За море, в Неметчину, Фимушка, улетим. Там, сказывают, у басурманов выдумщики больно гоже живут. Я от людей слыхал.

Даниловна дрожащей рукой очертила пальцем по земле полукруг, трижды перекрестила воздух.

   — Чур-чур меня!

Холоп мечтательно уставился ввысь.

   — Будем мы с тобой, моя горлица, как те ветры. Через леса дремучие, через сине-море, под самые те тучи уйдём... — И, вспомнив что-то, добавил: — Да ты сама погляди.

Скрылся в шалашике, вернулся с разобранными крыльями, взобрался на стог. Фима с печальной улыбкой следила за ним. Никишка ловко и уверенно собрал части, втиснулся в хомут, дёрнул верёвку, прикреплённую к затейливой завязи; широко распростёрлись и встрепыхнулись крылья.

   — Лечу!

Подпрыгнул, повис в воздухе, по диагонали спланировал, широко расставленными ногами мягко коснулся земли.

Фима обмерла. Холоп высвободился из хомута, полной грудью вздохнул, гордо огляделся вокруг.

   — Видала?

И переливчато засмеялся.

Даниловна не помнила, как доползла домой. Её охватил животный ужас. Дико вперив в икону остановившийся взгляд, она лежала пластом у ног боярыни. Из перехваченного горла вместо слов вырывался сухой сдушенный хрип.

   — Станешь ты сказывать!

Боярыня больно щипала горбунью, отчаянно трясла её, била носком под живот.

Ничего не добившись, достала с молитвой берестяную фляжку со святой водою, побрызгала лицо шутихи.

Вошла боярышня.

   — Отдай, матушка, мне шутиху. Хочу ездить на ней.

Сенная девушка просунула в дверь игрушечную коляску. Боярышня запрыгала.

   — Уж и любо по терему в ней громыхать.

Курлятева недовольно оглядела дочь.

   — Всё б тебе забавляться. Для праздника посидела бы у себя в терему да сказочку слушала.

Набросилась вдруг на сенную девушку:

   — Аль не слышишь? Так-то за боярышней ходишь!

И резким движением головы выслала из терема девушек.

Даниловна уже сидела на полу, поджав ноги, и жевала сухими губами.

   — Сказывай, ведьма.

Та поцеловала машинально руку боярыни, истово перекрестилась.

   — Летал! Вот те великомученица Варвара. Разрази меня Илья Пророк! — Хрустнула скрюченными, сухими пальцами. — Сама видела. И девка с ним. Метнула хвостом и была такова. Так и вьётся, так и кружит. А Никишка в рог дудит и помелом в небо тычет.

Боярыня бочком подкралась к иконам, ухватилась за киот.

   — Господи. Гос-по-ди. Го-спо-ди.

Всё тело передёргивало, и частой дробью стучали зубы.

   — Го-о-спо-ди.

Даниловна закатила глаза.

   — И всё улещивал он её, боярыня-матушка, за море за окиян лететь. Сам улещивает, а копытом рога почёсывает.

Сплюнула с омерзением, подвинулась к боярыне, приложила палец к губам.

   — Сказывать?

   — Сказывай.

   — Соромно, боярыня-матушка.

   — Сказывай, дьяволица!

Даниловна закрыла руками лицо.

   — А девка-то...

Из её груди вырвался стон. Молитвенно протянула руки.

   — Ослобони!

   — Сказывай, ведьма!

   — А девка-то... прямо в губы... так прямо — чмок. Потом кресты поскидали и в шалаш — шасть.

Курлятева пригнулась, наотмашь ударила горбунью кулаком по лицу.

   — Молчи, тварь бесстыжая!

Метнулась к двери.

   — Девки!

Тихо было в сенях. Откуда-то издалека доносился звонкий смех боярышни.

   — Девки!

Ожесточённо затопала, выбежала в сени. К ней навстречу спешили перепуганные девушки.

   — Подать мне Фимку!

ГЛАВА IV

У ворот Александровской слободы сторож тщетно борется с дремотой. У его ног развалились, прикованные к воротам, два медведя. Один сладко позёвывает, изредка лениво отмахивается от кого-то невидимого лапой, и тогда глухо позвякивают цепи, а встревоженный сосед сердито ворочается, ворчит сквозь стиснутые зубы. И снова — чуткая предутренняя тишина. Только с вышки сторожевой звонницы назойливо раздаются неугомонные шаги усталого стрельца.

Изнурённая долгим, напряжённым днём, спит слобода.