Царский суд. Крылья холопа

Царица повернула голову к Никишке, сочно улыбнулась.

   — Ты починил?

   — Я.

Вяземский заскрежетал зубами, из-за спины опричника подавал отчаянные знаки рукой, показывал вниз. Холоп жалко поморщился, поискал глазами по земле и, ничего не понимая, отступил.

Царица с любопытством наблюдала за ним.

   — Покажи работу свою.

И когда колесо завертелось, захлопала весело в ладоши, наклонилась к Хаят и что-то шепнула.

Черкешенка подобострастно закивала.

Темрюковна подошла вплотную к Никишке.

   — Проси награды.

Растерянно уставился в землю, не знал, что сказать.

   — Сказывай, чего хочешь.

Темрюковна, видимо, любовалась Никишкой. Калач раздражённо отошёл в сторону.

   — Или ничего не надо тебе?

Неожиданно выпалил:

   — Дозволь на крыльях лететь.

И надул щёки.

   — Чего?

Испуганно отступила, ухватила за руку опричника.

   — Чего он просит?

Никишка упал на колени, прижал руки к груди, умоляюще повторил:

   — Дозволь на крыльях лететь.

   — Встань.

Пожала недоумённо плечами, задумалась.

   — Дозволь, царица.

Рассмеялась.

   — Летай.

Холоп благодарно осклабился.

   — А ещё...

И прежде чем Темрюковна успела опомниться, подскочил к Фиме, вместе с девушкой на коленях подполз.

   — А ещё, царица, позволь ожениться.

Пристально вгляделась в обоих, в глазах метнулись злые искорки.

   — Полетишь — оженим.

И, свысока оглядев Фиму, ушла.

У коляски Калач подал руку царице, та не взглянула, оперлась на плечо Хаят.

Опричник нахмурился, отошёл.

Никишку из льнотрепальни увели на царский двор. Там, за поленницей, по приказу царицы, он устроил мастерскую.

До позднего вечера с напряжённым любопытством наблюдала Темрюковна за приготовлениями холопа. Хаят лежала у её ног, тянула заунывную восточную песенку.

Калач пришёл потайным ходом в угловую комнату, оттуда прокрался к царице, коснулся губами её смуглого затылка.

Царица недовольно вскочила, увидев опричника, без слов указала рукой на дверь.

Калач не трогался с места.

   — Уйди!

Сорвала с гвоздя нагайку, размахнулась.

Хаят подползла к выходу, выглянула в сени.

   — Кто-то идёт.

Калач скрылся в угловой комнате, за ним шмыгнула черкешенка.

   — Уйди. Не хочет тебя больше видеть царица.

Больно сжал её руку.

   — Пошто? Аль причина какая?

   — Не дави, больно.

Встряхнула рукой, отступила.

   — Сам причину узнай.

Калач шмыгнул в опочивальню.

   — Царица!

Та стояла, прижавшись к окну, не спуская глаз с Никишки.

   — Царица!

Вздрогнула Темрюковна, чуть откинула голову, не оглянулась.

   — Уйди!

   — Так-то ты за любовь мою...

Царица резко повернулась, хрустнула пальцами.

   — Уйди! Надоел! — Брезгливо поморщилась, поджала губы.

   — Ладно ж! — проговорил Калач и вышел, громко хлопнув дверью.

Темрюковна позвала Хаят.

   — Ещё раз впустишь его...

Черкешенка припала к подолу платья.

   — Пусть посмеет!

Царица оттолкнула наперсницу.

   — Ещё раз пустишь, глаза тебе выжгу.

Возбуждённо шагнула к окну.

На поленнице, с шестом в руке, стоял Никишка. Перед ним лежал большой холст. Он что-то упорно обдумывал, припоминал.

Темрюковна позабыла об опричнике, восхищённо следила за выражением глаз холопа.

   — Хаят!

Черкешенка прижалась щекой к ноге царицы.

   — Куда он глядит? — И тут же шепнула: — Птицы... Над лесом летят.

Перевела взгляд на поленницу.

Никишка стоял на самом краю и, вытянув шею, наблюдал за полётом. Расставив руки, он плавно, точно крыльями, взмахивал ими.

   — Хаят!

   — Царица.

   — Погляди, Хаят. Он... как горный орёл... Он, наверное, ничего не боится.

Сладко потянулась, прошлась по опочивальне, закинула руки за голову.

Вдруг она сняла с пальца перстень.

   — Отдай ему.

Хаят подхватила перстень, выпорхнула на двор.

   — Иди! — позвала наперсница Никишку.

Тот спрыгнул с поленницы.

   — Перстень... Царица тебе... Берегись глаза чужого. Узнают — беда будет и тебе и царице.

ГЛАВА IX

Изо дня в день по низкому небу громоздились свинцовые облака. Земля сморщилась, покрылась заплатами, и зябко вздрагивал, роняя последние листья, умирающий лес.

В конце октября с Новогородской стороны неожиданно налетел ураган, в одну ночь застеклил землю, а в берега реки вделал хрустальную раму. Вода пенилась, собиралась мутными волнами, ожесточённо рвалась из-под чешуйчатой пелены, неизбежно стлавшейся по её многогорбой спине.

К рассвету набухшие облака залегли низко над лесом, придавили студень тумана, надвинулись грузно на крыши изб.

Ветер притаился, приник к земле, пополз по-змеиному. Вдруг он тряхнул космами, могуче свистнул, ринулся ввысь. От его ледяного дыхания студень съёжился, избороздился глубокими морщинами.

Ураган свирепел, с визгом и улюлюканьем рвал на тысячи клочьев взбухшее небо.

Кружась, обгоняя друг друга, клочья носились в воздухе встревоженными роями невиданных белых пчёл.

Когда неживое, увядшее солнце подслеповато глянуло вниз, земля обрядилась уже в чисто вышитый саван.

Никишка проснулся на рассвете, ёжась от холода, вышел из шалаша.

   — Ишь, сусло те в щи, разукрасил, затейник!

Подмигнул добродушно в пространство, с наслаждением подставил ветру и снегу лицо.

По двору пробежала Хаят, приветливо кивнула ему. Он остановил её жестом.

   — Не выйдет у меня с крыльями для царицы. — И, уловив сердитое движение женщины, продолжал:— В избу бы меня. Ишь, зима подошла.