Царский угодник. Распутин

   — Если бы я знал! А в письме том я всё изложу — и про будущее России, и про то, что ожидает тебя, что ожидает маму и Алёшеньку... — Распутин говорил что-то ещё, говорил долго, нудно, путаясь в словах, повторяясь, — он хотел, чтобы царь воспринял его слова серьёзно, но царь вёл себя словно малый ребёнок: тихо смеялся и уговаривал Распутина не держать в мозгах всякую чушь. Распутин возмущённо крутил головой — да какая же это чушь? — и говорил, говорил, говорил. — Вот такие-то дела, папа, — наконец заключил он. — Скоро ты получишь моё послание. И поверь, это серьёзно, — закончил он слёзным сиплым тоном и повесил телефонный рожок на крючок.

Некоторое время Распутин стоял у стены неподвижно, плотно прилипнув к ней боком, плечом, головой и боясь двинуться, вглядываясь в слабо сереющий прямоугольник окна, который перечёркивали лихие снежные хвосты, они стремительно проносились перед стеклом, царапали окно. Был слышен тоскливый вой ветра. Дыхание с сипом вырывалось из горла Распутина, он кривил рот и не узнавал комнату, в которой находился, — всё здесь было незнакомо.

   — Дунька! — закричал он. Прислушался: где там эта толстозадая? Должна же она шлёпать по полу своими пятками, звук от Дунькиных пяток бывает жирным, сочным — вот умеет ступать по земле девка!

Но нет, никто не отозвался на его зов, было тихо. И пятками по полу никто не шлёпал. Распутин поморщился от неприятного ощущения, от того, что остался один, а одиночество всегда рождало в нём чувство опасности. Одному ему оставаться было никак нельзя.

   — Дунька! — снова выкрикнул он.

Было по-прежнему тихо. После пятого выкрика «старец» с облегчением услышал, как далеко в доме, у двери чёрного хода, зашлёпали ноги «племяшки», и облегчённо выдохнул:

   — Ду-унечка!

   — Чего вам? — спросила Дуняшка из-за двери, в комнату она пока боялась заходить.

   — Да не бойся меня, дура! — выкрикнул Распутин. Голос у него был осипшим, жалким, — Симанович не пришёл?

   — Не-а!

   — И не звонил, конечно... Во рыжий! Куда он только запропастился?

   — Не знаю.

   — Дай мне ещё бутылку! Мадерцы хочу-у, — капризно затянул Распутин. — Той, что с корабликами на этикетке, из старого запаса, из хвостовского, будь он неладен!

Три ящика, которые Распутин привёз от Хвостова, он растянул надолго — слишком уж вкусной, душистой, крепкой оказалась та мадера, доставал её Хвостов, видать, по особому блату, по знакомству с виноделами Крыма. Знал он, чем угодить Распутину, и угодил, только потом кривая повела бывшего волжского губернатора совсем в другую сторону.

Через минуту в комнату вкатилась бутылка вина, украшенная тусклой желтоватой этикеткой с изображением старого военного фрегата. Коричневое стекло бутылки было мутным от пыли, на боках сияли отпечатки Дуняшкиных пальцев.

   — Дура! — выкрикнул Распутин. — Хотя бы бутылку вытерла!

По стенке он сполз на пол, приладил к донышку бутылки сложенное в несколько раз полотенце.

Услышал, как в прихожей задребезжал звонок, напрягся, опрокидываясь спиной на пол и прижимаясь к нему.

   — Кто это?

А вдруг его убивать пришли? Пожалел, что в доме нет Симановича, скривил рот. Звонок в прихожей повторился — настырный, хриплый, недобрый. Дуняшка звонко прошлёпала по полу к двери.

   — Дуняш, ты вначале спроси, кто там, а потом открывай, — просипел Распутин. — Поняла?

Он забыл о том, что внизу находятся филёры, которые всякого идущего подробно допрашивают, кто он и куда идёт, и если направляется к Распутину, то зачем, — и вряд ли филёры пустят в квартиру убийц с бомбой, — у него всё вылетело из головы, во рту прочно поселился крепкий навозный вкус, и навозом здорово пахло кругом, в ушах звенело, затылок наполнился чугунной тяжестью.

«Племяшка» без всяких расспросов открыла дверь, в прихожей раздался женский щебет, и Распутин облегчённо вздохнул: это не убийцы!

Через минуту в комнату заглянула раскрасневшаяся с мороза, красиво и дорого одетая Галина с сияющими глазами и ликующей улыбкой.

   — А, малоросска! — обрадованно проговорил Распутин. — Давненько я тебя не видел. Пропала чего-то.

   — В Харькове была, Григорий Ефимович, два дня всего, как вернулась.

   — И что там, в Харькове?

   — Там всё в порядке, не то что в Петрограде... Тут мимо солдат пройти нельзя, обязательно норовят юбку задрать.

   — А ты по мордасам!

   — Как же по мордасам, когда у них ружья? А вдруг выстрелят?

   — Охо-хо, надоела эта война... Говорю, говорю нашему папе: немца не перебороть, он сильнее, пора кончать войну, а папа не слушается, ведёт себя как маленький.

   — Маленький, да удаленький, — громко и весело засмеялась Галина. — Нутрячок называется.

   — Ложись рядом со мною, — Распутин хлопнул рукой по полу, — по-моему, в тебя бес проник, пока ты отсутствовала.

   — Бес не бес, а кто-нибудь, может, и проник. Нутрячок! — Галина снова засмеялась.

   — Ложись, кому говорю! — сказал Распутин и вторично хлопнул ладонью по прохладному, плохо подметённому полу.

   — Странно как-то, пришла в гости, а мне сразу: ложись на пол! Может, я его вначале подмету?