Царский угодник. Распутин

Утро выдалось тёплым, с грустной дымкой бабьего лета, с плеском крупных рыб на воде, уже сейчас, в этом обманчивом тепле, чувствующих, что скоро всё изменится, жестокие морозы стиснут землю, на реку упадёт прочное, как железо, ледовое одеяло, и жизнь на Волге угаснет — она едва-едва будет теплиться. Впрочем, одурь продлится только до весны, а весной всё начнётся снова, по очередному кругу.

Капитан парохода стоял на верхнем мостике и в жестяной рупор подавал команды, матросы действовали слаженно — Хвостов невольно залюбовался их работой; несколько человек в робах и тельняшках составляли единый механизм.

   — Вот оторвы! — не выдержав, похвалил Хвостов матросов. — За такую швартовку положено ведро водки ставить! — Он вытащил из часового кармашка изящную золотую луковку, щёлкнул крышкой: вся швартовка с подходом к причалу, с отработками машины «вперед-назад» заняла десять минут. Хвостов, который понимал кое-что в речном деле — сам не раз плавал с пароходами нижегородской компании в низовья Волги, в Каспийское море и по врождённой своей любознательности интересовался всем подряд и всё засекал.

Сидевший в машине питерский князь Андронников — Побирушка, гостивший у него уже целую неделю, приподнялся на кожаной подушке, равнодушно посмотрел на пароход:

   — Прошу прощения, не расслышал!

   — Красиво, говорю, работают, стервецы!

   — А-а-а, — вяло протянул князь, протёр глаза, пожаловался: — Что-то я не выспался, Алексей Николаевич. — Передёрнул плечами и прижал к себе щегольской, сшитый из скрипучей коровьей кожи портфель. — Сам не свой какой-то... Ноги-руки не подчиняются.

   — Вернёмся в город, пожалуйста — заваливайся в свою опочивальню и дрыхни хоть до утра. Тебе даже обед туда подадут. Но здесь пока держись!

Пароход, залитый солнцем, был великолепен — слепяще-белый, с высокими бортами, длинной тонкой трубой и щёлкающими о тугую воду плицами колёс, он напоминал некую сказочную машину, способную перенести человека в беззаботный сказочный мир, туда, где нет ни зла, ни хмурого неба, ни склок, ни преследований, ни войн — только вечное солнце и вечное тепло, и Хвостов восхищённо покачал головой.

Закончив швартовку, капитан — молодцеватый, весь в белом — дал приветственный гудок, он хорошо видел с высоты мостика волжский берег, пристань, большой лакированный автомобиль. Хвостов в ответ приветственно поднял руку.

Распутин с епископом сошли с парохода последними — «старец» опирался на руку Варнавы, лицо его было желтовато-бледным: то ди укачало на воде, то ли не отошёл ещё от ранения и плохо себя чувствовал — не понять... Варнава нежно, будто женщину, поддерживал его, забота епископа о друге была трогательной.

Посреди толпы Распутин остановился, задержал Варнаву и, широко открыв рот, глотнул воздуха.

   — Что, так плохо? — спросил Варнава.

   — Уже лучше... Получшело. Всё проходит... Пройдёт и это. Окончательно пройдёт, когда я ступлю на землю.

И действительно, едва Распутин ступил на берег, пощупал носком мягкого щегольского сапога, насколько податлив и ласков здешний песок, как лицо его порозовело, обрело некое величие, и он совсем пришёл в себя, когда около него оказались Хвостов и князь Андронников, одетый в засаленный форменный мундир, принадлежащий непонятно какому ведомству.

   — А-а-а, и ты тут, — сказал ему Распутин.

Андронников промолчал.

   — Прошу в мой мотор, — приветливо улыбаясь, лучась глазами, пригласил Хвостов.

За столом подавали тройную волжскую уху, сваренную из трёх сортов рыб, заправленную свежей стерлядью, зеленью и сладким перцем, уха была крепкой, вязкой. Распутин, который испробовал на своём веку много рыбных блюд, был приятно удивлён талантом хвостовского повара и произнёс одобрительно:

   — Однако!

Хвостов и Варнава пили холодную, со слезами, проступившими на бутылке, «монопольку», принесённую из ледника — специальной, набитой льдом ямы, устроенной в погребе, Распутин — любимую свою «мадерцу», выписанную Хвостовым из Крыма.

Попробовав ухи, Распутин разомлел, лицо у него разгладилось, и он, потянувшись к Хвостову, сидевшему рядом, тронул его за плечо.

   — Знаешь, милый, — на «ты», словно Хвостов был его старинным другом, произнёс он, — если бы ты меня так, как сегодня, принял в прошлый раз, ты бы давно был министром.

   — Очень сожалею. — Хвостов наклонил к гостю полное щекастое лицо, по ёжику у него пробежал ветер. — Виноват, в прошлый раз не сориентировался.

   — Я ведь тогда специально приезжал смотреть тебя, неужели ты этого, милый, не понял?

   — Нет, — Хвостов вздохнул, — не понял.

   — Жаль, жаль, милый. — Распутин взял со стола бутылку с мадерой, налил себе полный фужер, пояснил Хвостову, что это вино рождено Богом для радости.

Хвостов промолчал. Варнава тоже молчал.

Но молчать долго было нельзя, пауза могла стать неприличной, и Хвостов неожиданно для себя также на «ты», словно бы раз и навсегда определяя дистанцию — очень короткую, дружескую, которая отныне будет отделять его от Распутина, сказал: