Царский витязь. Том 1

На открытом бедовнике пешеходу спрятаться негде. Это острожане так думают. Домоседы. Доро́га им мачеха, им бы с первого шага плащик-невидимку накинуть – и только у дружеских ворот снять. За ними весь воинский путь по лесу не бегал. Премудрость моранскую даже крохами подсмотреть не давал.

Лутошка переполз дальше по гребню увала. Подтянул за поводок лыжи.

Дичь медленно двигалась внизу распадка – стрелой на излёте можно достать. Двое саней, впереди оботуры-дорожники, у санных полозьев – остроухие псы. Ни один не лает, не волнуется. Зря ли озаботился Лутошка зайти с подветренной стороны!

По левую руку обвалился снег. Подполз Онтыка, в таком же балахоне из выбеленного холста, вздетом поверх кожуха. Посмотрел сперва вниз, потом на Лутошку:

– Что пузом снег протираем? Не тот поезд, ясно же.

– Тот, – сказал Лутошка. – В передних санях коренник пегий.

– А где ещё пять саней, что нам доказчик сулил?

Лутошка не ответил. Всмотрелся заново. Вслушался. Перечёл внизу поезжан. Четверо мужиков и взрослых парней. Баб и девок тоже четыре.

– Чего бавишь? – опять заныл Онтыка. – Ждёшь, чтоб заметили?

В белом куколе, спущенном на лицо, выделялись только дырки для глаз. В снегу не найдёшь, пока не наступишь.

– Ну? Долго модеть будем?

– А сколько скажу! – с приглушённой досадой срезал Лутошка. – Вдруг они эти двое саней привадой выслали? Сунемся, а оттуда на нас оружные молодцы?

Онтыка посопел, замолк. Верно, знал батюшка Телепеня, кого в разведе старшим поставить. Ум бороды не ждёт! Молод рыжак, а такое сообразит, чего старики все вместе не высидят. Кто придумал на Дегтяря снег обвалами сбросить? Ту добычу шаечка до сих пор продавала через верных людей. Вот и теперь о таком догадался, что Онтыка только со стрелой в горле и понял бы.

– Нету там воинских, – снизошёл наконец Лутошка. – Пошли.

– С чего взял?

– Баба в оболок лазила. После строганину на ходу раздавала. Будь там лишние, дольше бы провозилась. – Подумал, веско добавил: – И мальчишка бы к воинским липнул, не отогнать.

Бережно, опасаясь выдать себя, повольники отползли подальше от края. Встали, привязали лыжи, потекли в сторону.

Сотни через две шагов Онтыке помстилось сзади движение. Он обернулся, вскидывая самострел. За ними, проворно по крепкому черепу, скакала, дружелюбно виляя хвостом, молодая пелесая сука. Непостижимо тонко пёсье чутьё! Против ветра почуяла? Случайно выбежала наверх, вздумала познакомиться?

Движение человека, бросившего что-то к плечу, всё же ей не понравилось. Взвизгнула, пустилась назад. До гребня не добежала, конечно. Онтыка бил из самострела без промаха. Все телепеничи на лету снежок разбивали. Короткий болт попал в голову. Собака вскинулась, умерла, упала бездвижно.

– Вовсе ум обронил? – опоздал вмешаться Лутошка. – А взвыла бы? А искать прибегут?

Но и Онтыка упёрся на своей правоте:

– А сбегала бы к своим, свору привела? Поезжан всполошила?

– Подозвать, за ухом почесать, и делу конец, – буркнул Лутошка, но больше ради того, чтобы оставить за собой последнее слово. Пущенной стрелы не вернёшь. Значит, без толку ссориться и гадать, что было бы, если бы да кабы. Лучше умом пораскинуть, как со сделанным быть.

Онтыка прижал ногой пробитую голову псицы, потянул древко. Сперва бережно, затем в полную силу. Болт был с гладким наконечником, но выходить не желал. Всел, так уж всел. Из дерева не выколупаешь, а тут кость черепная. Тихо матерясь, Онтыка взял топорик, рубанул раз, другой, третий. Вынул стрелу удачно, вместе с железком, не успевшим отпасть. Вытер, порадовался:

– Перо выкрашу! В теле бывав, станет раны неисцелимые причинять.

Когда бежали прочь, Онтыкина правая лыжа сперва оставляла красные черты на снегу. Лутошка недовольно косился, но полоски быстро поблекли, а там вовсе пропали.

– Отик! Я же скоренько!

– Нет.

– Только след гляну и назад вборзе! Ну отик…

В тринадцать лет мыслимо ли спокойно смириться, что Атайка, выкормленица, любимица, против обыкновения, не мчится на зов! Мыслимо ли объять умом старшинскую ношу, представить, каково это, когда ведёшь чад с домочадцами прочь от родительских могил, от насиженного острожка. Когда впереди – доля неведомая, а путь к ней, ох, непрост и неблизок. До псицы ли!

– Ну отик!..

– Сказано, язык прикуси! На то поводок, чтоб после слёзы не лить.

Дрёмушка засопел и более просить не отважился. Отик, бывало, смягчался на мольбу, поноравливал мизинчику. Бывало – отказывал непреложно. Вот и теперь ещё добавил для строгости:

– Ныть не оставишь, лыжи отыму и самого на поводок, как годовалого, привяжу.

– Сразу видно, малец делом не занят, – кивнул, уходя тропить на смену работнику, старший брат. – Иди матери помоги, с ног бедная сбилась!

Дрёмушка убрался прочь опечаленный. «Как в ночь за тридевять вёрст к богатею Зорко бежать, я им взрослый. А прошусь белым днём от поезда отойти, сразу мал несмышлёныш! – И мстительно решил: – Вот скажут на рожке поиграть, а я в ответ – не могу! Язык прикусил!»

Хоть и знал в глубине души: всё пустое. Родителям не откажешь. И любимый рожок немотой карать грех.