Царственный паяц

стихов исчезнут парикмахерские духи и марки шампанского, ему из гроба ласково

улыбнется такой ему родственный и так нежно им любимый певец «Царевича

Триолета».

Л. Измайлов

О «Я» и «что-то»

Около литературы, среди описательства, народилось явление, крошечное по

размерам, бессильное, но характерное и очень подчеркивающее, поясняющее мои

соображения об индивидуализме. Вне этих соображений оно нелепость — и я его долго

197

не мог понять.

Говорю о кружке русских «эго-футуристов». О них, вопреки их собственному

мнению, решительно никто не знает, а потому сразу поясню: это просто несколько

молодых людей, которые пытались занять по отношению к современной дитературе

позицию, которую когда-то заняли «декаденты». Так же принялись они выдумывать

«новые слова», точь-в-точь с тем же задором и той же напускной самоуверенностью.

Все то же, только помельче: «декаденты» повели себя от Фета, а нынешние - от

Фофанова, т. е. от Фетовского... племянника, что ли. Вот эта «старость» нового

особенно и удивляла меня. Вскоре выяснилось, что из этих молодых людей только один

более или менее способен к стихосложению (да и тот не так уж молод, лет за тридцать),

кружок несколько распался, брошюрки перестали выходить. Оставшийся более

талантливый поэт решил печатать свои произведения отдельно, а потом он, конечно,

появится и на страницах самых «обыкновенных» журналов (кажется, даже появился);

талантливость его - именно обыкновенный «модерн», если вычесть некоторые

претенциозные провинциализмы, стесать уголки.

Любопытна не степень талантливости этого единственного «поэта» из эго-

футуристов, и не то, что другие оказались бездарными, и не задор знакомо-

декадентский, - нет, знаменательна их беспомощная, глупенькая, но инстинктивно

верная «программа»; любопытно, что

они, подражатели и роковым образом «описатели», закричали вдруг об «ego», об

утерянном «Я». Бессильно закричали, не с того конца, и показали, что они открывают

Америку; однако по существу-то вышло кстати, потому что Америку открытую мы

незаметно утеряли.

Стихи единого талантливого эго-футуриста — чистейшее «описательство».

Несмотря на все самозаявления, только описательство, «ego» в них и не ночевало; тем

трогательнее верный инстинкт, влекущий в верную сторону, трогательно и свято

покушение на личность, — пусть с негодными средствами. Объявилось желание найти

«себя»; сказалось открыто, что современная литература потеряла или теряет «Я»; в ней

тонет писатель, тонет человек.

Антон Крайний

ПОЭТ ЭКСЦБССЕР

Прежде чем приступить к краткому разбору творчества Игоря Северянина, я

позволю себе сказать несколько слов pro domo mea.

Не принадлежа к той литературной группе, центром которой является, быть может,

И. С., я все же охотно говорю о нем и вот почему: как ни разъединяли бы враждебные

утверждения, различные литературные течения, — все они роднятся в стремлении к

единой цели всякого искусства (а эта общая цель, думается мне, существует). Разными

руслами, не смешиваясь, текут они, но текут в один и тот же голубой океан поэзии,

омывающий материк реальности. Любовь к искусству снимает лозунговые

противоречия. Я могу отрицательно относиться к футуризму как к программе, но

любить стихи Игоря Северянина. Искусство не преходит, а школы меняются. Да и что

такое литературная школа? В значительной степени она есть возведение в догмат,

понимаемый как требование извне индивидуальных качеств, свойств и склонностей

самобытного художника-родоначальника, изнутри обусловливающих его творческую

деятельность.

Из самого положения моего по отношению к поэзии И. С. следует, нто задачей

моею не может быть проповедь футуризма. Определение места И. С. в современной

литературе российской, исследование особенностей его языка и стихосложения, — с

точки зрения теории словесности все это чрезвычайно интересно. Мне кажется

уместным коснуться этих особенностей И. С., но не для того, чтобы произвести

198

синтаксический или этимологический анализ его языка, а для того, чтобы в

структуре его речи, рисунке ее оборотов и ритмических движений уловить

колеблющуюся линию лирических движений его души, проникнуть чрез них в душу

его творческих образов и этим приблизить читателей к поэту, протянуть нить от сердец

слушателей к его сердцу, - и, если мне удастся достигнуть этого, я буду считать свою

задачу выполненной.

Когда открываешь впервые любую книгу И. С., первое чувство, какое испытываешь,

это чувство недоумения. На каком языке написана эта книга? Иностранные звуки

преобладают, речь пестрит неслыханными словообразованиями, капризными

неожиданными оборотами. Стихотворные метры так разнообразны, что, даже не читая,

а только взглянув на стихи, удивляешься прихотливости, с которой полуаршинные

десятистопные строфы, едва умещающиеся на двух строках, чередуются со строфами в

один только слог; а рядом совсем безразмерная и вместе с тем таинственно певучая

речь.

Но не даром Ш. Бодлэр говорит, что удивление есть первый и существенный

момент в восприятии художественных произведений. Удивление, останавливая