Царственный паяц

непрерывно текущий психической процесс, удаляет с поля сознания все прежние

представления и как бы очищает его для принятия новых. В самом деле, сколько

ежедневно проглядываем мы стихов и прозы в толстых и тощих журналах для того,

чтобы через минуту позабыть о них навсегда. А стихи И. С. могут, пожалуй, возмутить,

рассердить, даже оскорбить с первого взгляда, но можно быть уверенным, что тот, кто

возмущался, вспомнит о них неожиданно для самого себя и вернется к ним и при

вторичном, более пристальном и внимательном взгляде, заметит, что возмущавшие его

особенности поэтической речи И. С. не суть неумелость и неловкость его, а все они,

даже самые вопиющие, самые беззаконные, объединены каким-то законом, - и закон

этот - цельность личности поэта.

Намечается путь: раскрыв закон, являющийся объединяющим принципом внешних

приемов творчества И. С., — тем самым подойти к психологическому характеру

творческой личности Игоря Северянина; это будет для нас первой твердой ступенью

для того, чтобы, связав внешние приемы с внутренним психологическим содержанием,

перейти к ценностям, заключенным в творчестве поэта.

Само собой напрашивается разделение особенностей языка И. С. на две группы.

Первая заключает в себе особенности с точки зрения русской речи вообще, вторая - с

точки зрения речи поэтической. Иначе говоря, первая предметом нашего разбора

полагает своеобразное словообразование и словоподчинение Игоря Северянина, вторая

- его стихосложение.

Еще раз подчеркиваю, что, несмотря на общность предмета, задача моя с задачей

теоретико-словесной критики ничего общего не имеет; даже больше: они прямо

противоположны, потому что то, что является для филолога-языковеда дефективным,

бесценным, — неправильности языка, именно и интересует меня; правило безлично,

отклонение индивидуально, а определение индивидуальности И. С. и составляет мою

цель.

Я уже говорил, что с первого взгляда отмечаешь изобилие иностранных,

преимущественно романских звонких слов в лексиконе И. С. Но он не ограничивается

расширением поэтического словаря введением иностранных уже принятых в русскую

речь слов. Он идет дальше: от этих слов он производит новые через присоединение

разных суффиксов, — так, от слова «бравада» по параллелизму со словами «отрада,

прохлада» он производит слово «бравадный», от прилагательного «бравурный» —

глагол «бравурить», от «ажурный» по параллелизму с «лазурной» он восходит к

фантастическому слову, производящему: «ажурь». Мало того, музыка романских звуков

199

так пленяет его, что он даже от русских корней на страх филологам и в их посрамление

производит слова через присоединение — horribile dictu — французских окончаний;

так от слова греза... он производит слова — грёзер, грёзерка.

Чем объяснить такой выбор слов, это стремление затопить русский язык

наводнением носовых романских певучих звуков? Он щеголяет ими, как некоторые

щеголяют вставленными в разговор иностранными словами. Этот романизированный

язык И. С. считает настолько родным, что, написав стихотворение на напев русской

плясовой народным стилем, — он сейчас же указывает, что это только подражание, что

это просто исполнение художественной прихоти поэта, — и указывает это очень тонко:

стихотворенье озаглавлено «Chanson russe». Этим он отгораживается от всякой

близости к народности, - о, нет, он не народник, он космополит и денди. Правда

дендизм его, не дендизм английский, не дендизм родоначальника его Джорджа

Брёммеля, который говорит, что у истинного денди ничто не должно бросаться в глаза,

что он скромен, что слишком яркие галстуки — это принадлежность не дендизма, а

фатовства. Этой скромности у И. С. нет; его дендизм вызывающий, бравирующий,

требующий внимания, эстрадный.

Другую особенность словообразований И. С. составляет чрезвычайное богатство в

изобретении новых глаголов: «взорлил, гремящий, на престол», — «удастся ль душу

дамы восторженно омолнить», - «офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой». В

каждом из этих слов скрыто собственно два: одно выражающее действие, глаголи

другое сравнение; И. С. глагол опущен, а от сравнения производится новый глагол:

таким образом, из «взлетел, взнесся орлом» обра

зовалось «взорлить» из «пронзить или озарить молнией» — «омол- нить», из -

увиться фиалками и лилиями - «офиалчен и олилиен».

Затем, И. С. часто соединяет в одно слово эпитет с определяемым: «озерзамок»

вместо «озерный замок»; «лесофея» вместо «лесная фея», и от этих двойных слов он

производит еще и прилагательные: «она была в злофейном крепе». Русский язык знает

такие словообразования: он позволяет соединять в одно существительное глагол, с его

прямым дополнением - напр., чаепитие, рукопожатие; но помимо того, что И. С.

выходит за эти пределы, он часто от таких сложных отглагольных существительных

производит новый глагол, требующий нового дополнения - «сенокосить твой спелый

июль».

Что объединяет эти словообразования? не ясно ли, что это - стремление к усилению

энергии, экспрессивности речи, к повышению ее образности. Дать возможно больше

представлений в возможно меньшем количестве слов, даже жертвуя законами речи.