Царственный паяц

требованием писательской совести у того, кого Аполлон зовет к жертве всенародной.

Мы не считали бы Игоря Северянина поэтом, если бы не подметили в нем (быть

может, ошибочно) подобного стремления. Чем ближе к концу его книги, тем чаще

проступает у него желание быть «изысканно-простым»; и мы охотно верим молодому

поэту, когда, распростившись с шумихой своего футуризма, он говорит нам, что душа

его «влечется в примитив». Спускаясь в «застенчивые долы», он идет верным путем, и

если он сумеет пройти этот путь до конца, он вернется к нам настоящим поэтом нового

времени.

Владимир Шмидт

РУССКАЯ ХАНДРА

Стихотворения Игоря Северянина — не новость. Уже в течение нескольких лет

молодой поэт издавал свои тоненькие книжечки (кажется, около 30), считая себя главой

«эго-футуристов», — с трогательными объявлениями на задней стороне коричневых

обложек, что интервьюеров он принимает в такие-то дни и часы, знакомых дам — в

такие-то, молодых поэтов, приходящих за советом, в такие-то. Если верить этим

объявлениям, то он был уже широко известен кому-то до этого года, и только теперь

Федор Сологуб представляет его всем русским читателям, написав предисловие к его

избранным стихам и, надо думать, приняв близкое участие в составлении сборника: по

211

крайней мере, название его, кажется, вызвано предисловием, а не обратно. Сологуб

говорит в этих нескольких вступительных словах, что он любит стихи молодого поэта,

как «грозу в начале мая». «Люблю грозу в начале мая... Люблю стихи Игоря

Северянина. Я люблю их за их легкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение.

Люблю их потому, что они рождены в недрах дерзающей, пламенной волей упоенной

души поэта... Стихи его такие капризные, легкие, сверкающие и звенящие...»

Можно не продолжать — смысл ясен: Сологуб открыл поэта «легкого и

сверкающего». Тот, кого истомила самая тягостная из всех скук, какие когда-либо в

нашей литературе снились, кто создал для русского общества — рядом с вдохновенным

культом смерти — злое издевательство над его пошлостью — Передонова,

приветствует в новом поэте «грозу в начале мая». Он не обращает внимания на

«неверности с правилами пиитики», - «раздражающими и дразнящими», они ему

«нравятся», — и он объяснил почему.

Так смертельно заскучала душа современности, так ждет «раскатов первого

весеннего грома».

Дождалась ли? Гроза ли это?

Сам о себе молодой поэт думает, с одной стороны, очень высокомерно, с другой —

очень скромно. С одной — он называет себя «гением Игорем Северянином», —

«северным бардом», открывающим новые пути и, конечно, не признанным людьми

посредственными, его не понимающими, с другой — он думает, что он только один из

многих, предвещающих грядущего и близкого великого поэта, который «всех муз

былого в одалисок, — в своих любовниц претворит и, опьянен своим гаремом, сойдет с

бездушного ума». Это и есть исповедание самого Игоря Северянина, — он ставит себе

в заслугу, что он не признает «бездушных книг», «несносной поступи бездушных

мыслей», «рассудочно- г° льда», «рассчета лабораторий». Он «спрятал в грудь солнце»,

он «парит в лазоревом просторе со свитой солнечных лучей...» Отсюда

и его стиль — невыдержанный, действительно капризный, по большей части

необыкновенно легкий. Главный его каприз — неологизмы, недаром он называет себя

потомком Карамзина. Эта родословная — очень поучительная вообще, но в отношении

неологизмов она может быть и лестной и нелестной: неологизмы древнего

сентименталиста не отличались особенной выдумкой, но зато они стремились к

русификации противного словаря — еще елисаветинского происхождения щеголя,

французивших в русской речи самым безвкусным образом. Каприз «потомка

Карамзина» выражается, к сожалению, в стремлении фран- цузить там, где давно уже

привыкли говорить по-русски, а иногда и в смешении французского с нижегородским.

Новые же его слова с русскими корнями составлены по двум-трем шаблонам, заранее

взятым, поэтому пестрят однообразно и надуманно. Свои стихи он называет

«поэзами», «миньонетами», «героизами», «ассо-сонетами», «интуит- тами» и пр.

Через два обыкновенных слова на третье — прибегает к таким выражениям:

«Лимонно-листный лес драприт стволы», «овесененный ребенок», «комната утрела»,

«было майно», «мечты отропили сердце», «упоенно юниться», «весна бравурит»,

«популярить изыски», «огим- нить эксцесс в вирелэ», «ножки надо окалошить», «он

готов осупру- житься», «мечты сюрпризэрки истомленно лунятся», «женоклуб» и т. п.

И все это заключено в стихи — звонкие и поющие, но не новым, воздушным,

прозрачно беззаботным пением, а той особенной звонкостью, которая слышит сама

себя, сознает себя; не подобной «птичке беззаботной», а очень сознательно

слагающейся в созвучия, с рассчитанным подъемом и паденьем гласных, намеренным

соединением согласных, соблазнительными ассонансами и другими словесными

соблазнами, которые усиленно развивались у нас под влиянием стихотворческой

виртуозности Бальмонта. Я не хочу сказать, что Игорь Северянин рассудочнее многих,

212

но он рассудочен, как и все; в нем нет той непосредственной свежести, которую хочет