Царственный паяц

видеть в нем Сологуб, сам истомившийся от сознательности — истомившийся и

обрадовавшийся, как ребенок, поэзии, которая показалась ему ребячливой, младенче-

ски-ясной!

Это искание младенческой ясности, свежести, наивности проходит через наше

художественное сознание уже довольно давно — с тех пор, как наша поэзия стала

сознательной по преимуществу, т. е. с тех пор, как она объявила себя символической. С

тех пор и начались мучительные поиски непосредственности, сначала оставаясь в

пределах романтических, — и здесь развился культ Блока, который сам томился тоской

по жизни; потом эта тоска сказалась в увлечении мифологизмом Городецкого; в

прошлом году сделана была попытка найти нового

Кольцова в Клюеве; в этом году открылась борьба «акмеистов» с символистами

против их отвлеченности, — наконец, сейчас один из отвле- ченнейших наших поэтов

предлагает нам «легкую» поэзию Игоря Северянина.

Сологуб не совершенно не прав, так же как правда была и в увлечении Городецким:

Вяч. Иванов, философ в стихах, бессильный сложить песню, слагал лишь

философические стихотворения, — у его ученика — Городецкого, сказался дар вольной

песни; Сологуб, тоже бессильный сложить вольную песню, слагает изречения и

молитвы, — у Игоря Северянина есть дар пения, более непосредственный, может быть,

чем у Городецкого, «певшего» по Вяч. Иванову. Но в этих певучих стихах нового поэта,

— именно нет той внутренней «улыбчивости», — того, что Сологуб хотел бы видеть в

них, называя их «вдохновенными по происхождению». Игорь Северянин - не дитя, он

сознает себя. Сознает и звон своих стихов, и его переливы, и свои словарные

новшества. Он хорошо и точно воспринимает окружающее, поэтому он умеет

«описывать» природу, — редкий дар у лириков в настоящее время... Но и это все не так

важно, все это можно было бы в разной степени оспаривать; но вот что бесспорно: эта

та внутренняя подпочва, которая лежит, как тяжелая залежь подо всей принципиально

исповедуемой им — его интуицией, под признанием солнца, горящего в небе и

«спрятанного в его груди», — это то, что лежит глубже его собственного сознания, —

прорываясь, однако, сквозь его звонкие строфы, иногда скрыто за образами, — иногда в

случайных, точных формулах. Это та же тоска по жизни, и, кажется еще более резкая

— тоска от жизни - скука!

Недуг, которого причину,

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину —

Короче — русская хандра...

У Онегина были предки, утверждал Ключевский; пришли и потомки, как давно уже

говорил Добролюбов. Менялись условия, видоизменялся, соответственно, и тип, но, по

существу, он все тот же, потому что те же, в сущности своей, остаются условия; и еще

сам Пушкин варьировал этот национальный «недуг в другом месте»:

Мне скучно, бес! — Что делать, Фауст!

Таков вам положен предел...

Обложка книги стихов Игоря Северянина напечатана сиреневыми буквами. Второй

отдел, центральный в книге, называется «Мороженое из сирени»; первый,

вступительный к нему, — «Сирень моей весны».

Сирень в разных вариантах упоминается во всей книге как «эмблема

сладострастия» — наряду с лилиями, конечно, эмблемами невинности. В первом

отделе излагается история «страсти нежной» — аге атапсП. — Эта «сирень весны»,

очень скоро отцветшей, как всякие цветы чувственности; а «мороженое из сирени» и

заключает в себе исконную русскую хандру — в новой разновидности, очень

213

современной: наружно-жизнерадостную, и даже бурную, а внутренно-томящуюся, если

вникнуть в эту юношескую поэзию, в ее душу, не считаясь с ее словесными затеями.

После первой помещенной в сборнике чувственной по смыслу и холодной по

выражению пьесы — мы читаем вызывающую самым своим мотивом чувство

элегическое; третья пьеса — гораздо радостнее. Вот энергические строки из нее:

...Душа поет и рвется в поле,

Я всех чужих зову на «ты»...

Какой простор, какая воля.

Какие песни и цветы!

Шумите, вешние дубравы!

Расти трава! Цвети, сирень!

Виновных нет: все люди правы,

В такой благословенный день!

Но разве эти заключительные слова — не слова самоубеждения? Не отказ от печали

на один день? Четвертое стихотворение называется «В грехе забвенье», и прочитав его,

внимательный читатель уже не забудет его, дочитывая дальше всю книгу:

Вся радость в прошлом, таком далеком и безвозвратном,

А в настоящем — благополучье и безнадежность,

Устало сердце и смутно жаждет в огне закатном Любви и страсти — его пленяет

неосторожность.

О «благополучье» упомянуто не случайно; в следующей строфе оно повторяется:

Устало сердце от узких рамок благополучья,

Оно в унынье, оно в оковах, оно в томленье.

Отчаясь верить, отчаясь грезить, в немом безлучье Оно трепещет такою скорбью...

«Жизнь чарует и соблазняет», но «сердце в смущенье»: «оно боится... благополучье

свое нарушить». Но жизнь проходит - смерть неизбежна — сердце человека одиноко и

не чувствует связи со вселенной.

И вот - выход: благополучью противопоставлено безумье одинокого сердца;

добродетели — грех, в котором забвенье от скорби:

О, сердце, сердце! - твое спасенье в твоем безумье!

Гореть и биться, пока ты можешь, - гори и бейся!

Г^еши отважней! пусть добродетель уделом мумий: