Царственный паяц

доверия), т. е. бросает и в жар и в холод; (море) ежецветно (Эстляндская поэза) —

бывает всякого цвета, меняет свой цвет; они возможники событий, где символом всех

прав - кастет (Поэза истребления) - люди, делающие возможными; звяк шпор и сабель

среброзлат («Провижу день») — золотые и серебряные шпоры и сабли звякают.

Не раз, однако, причуды крайне затрудняют понимание. Я никак не мог уяснить

себе следующих мест. Смеется куртизанка. Ей вторит солнце броско (Каретка

куртизанки); прошли века, дымя свои седины (Дель-Аква-Тор, 3); я их приветил: я

умею приветить все, - божи, Привет! (Эго-фут., Эпилог, 1), также: божит земля, и все на

ней божит

* Однако, когда в «Поэзоконцерте» говорится про «фиолетовый концерт», я лишь

робко гадаю, что он для поэта ало-голубой, т. е. и страстно-яркий, и небесно-

возвышенный.

(Валерию Брюсову); сонные сонмы сомнамбул весны санно манят в осеянные сны

(Сонмы весенние); лунные плены былинной волны (Тж.); примагничены к бессмертью

цветоплетью сердца углубные в медузовой алчбе (Романс III); случайных дев хотел в

мечту я осудьбить (Она и он); Душа все больше, все безгневней, все милодушнее она...

(Предчувствие поэмы) — знаю выражение «за милую душу» (в изобилии), но оно сюда

не подходит.

Очень мудрено приведшее в отчаянье Амфитеатрова двустишие;

Душа твоя, эоля,

Ажурить розофлер (Бриндизи).

Хотя и догадываюсь, что это значит «душа твоя веет зефиром из-за розовой кисеи

платья» (ср. тюли эоля качала Марчелла: «грустно, ве- сенне усни!» Эскизетка), боюсь

несколько, чтобы Игорю по случаю моего толкования не пришлось повторить слова

того мудреного немецкого фи'лософа, который должен был признаться, что только один

ученик его4понимал, и тот — превратно.

При чтении Северянина, таким образом, нередко затрудняешься значением слов, и я

совершенно серьезно примыкаю к шуточному желанью Амфитеатрова, чтобы издания

вашего поэзника были снабжены списками малоизвестных и не совсем ясных слов —

такие словарики действительно иногда прилагались к произведениям чешских

писателей в пору возрождения чешского языка и литературы, когда насочиняли немало

новых слов*.

Но приложения к поэзам грамматики можно требовать только в насмешку. В

области словомена, управления и распорядка у Игоря особенностей почти что нет, а что

есть, понимания не затрудняет.

Очень редки и вполне понятны особые формы склонений. Таковы: «матью» вм.

матерью (рифма: благодатью), в Благодатной поэзе, чему я знаю параллель у польского

поэта XVII века Веспазьяна Коховского, порифмовавшего мёцё (maria) на брёцё (bracia)

- братьей, братьями**; глазы — четырехкратно: «о, поверни на речку глазы! (я не хочу

сказать глаза) - Июневый набросок, океан струится в мозг и в глазы - В коляске

244

Экслармонды, глазы вниз - Поэза детства м. и отроч., олуненные глазы — Колье рондо,

4. Мне эта форма известна в поговор

* Замечу здесь же, что меня при настоящей работе затрудняли еще оглавленья,

расположенные не в азбучном порядке.

** У Коховского вольность эта не то оправдывается, не то усугубляется тем, что

самое слово «мать» (mac) у поляков издавна устарело, заменяясь производным matka.

ке «Свиные глазы не боятся грязи» и кажется крайне вульгарной, но не знающий

поговорки, вероятно, почувствует здесь такой же архаизм, как «домы» вм. домй:

«Благословенны ваши домы!» (начало одной вещи в сборнике Victoria Regia).

Собственно неправильно, но встречается помимо Игоря «помой» вм. помоев (Мисс

Лиль). Еще я отметил: почтенные отцы, достойные мужи (На смерть Фофанова) - князь

Вяземский, напротив того, допустил «Герои, славные мужья» вм. мужи. Укажу далее:

на лилий похожи все лебеди (Фантазия восхода), т. е. винительный падеж в форме

родного от имени неодушевленного; сгребает все без толка вм. бёз толку (Метёлка-

самомёлка); колыхает вм. колышет (Баллада), что встречается и у прежних писателей;

деепричастие «ткя» — необычное, однако вполне соответствующее введенному и в

литературу народному ткёшь, ткёт, ткём, ткёте, с «к» вм. фонетически правильного «ч».

Форма множного числа «голенищи» (Марионетка проказ) очень кстати отличает это

число от одинного, тогда как при окончании -а разница была бы только на письме; я бы

даже порекомендовал Игорю внести народное окончание -и, -ы вм. -а, нередкое у более

ранних писателей (так, у Пушкина), в одно, теперь неясное, место «Златолиры», в поэзе

«Я запою», и написать:

Я запою улыбок солнцы...

Сердец раскрытые оконцы *.

Точно так же речи не затемняют и даже яснее указывают на грамматическую роль

слова («сказуемость»), очень любимые Игорем краткие прикладки, напр.: весенний

день горяч и золот (Весенний день); запад был сиренев (Письмо из усадьбы); где волна

бирюзова («Это было у моря»); ваша тальма лазорева (Кэнзели); как» мы подземны!

как мы надзвездны! как мы бездонны! (Хабанера III); в тундре стало южно (Юг на

севере); как мраморна печаль (А если нет?); скалы пус- тынно-меловы (От Севастополя

до Ялты); их мотив был так чарующ (Неразгаданные звуки); чья дипломатия апашева

(Поэза о гуннах); грядущий день весенен, дивен, сиренен, птичен, солнчен, злат! («Во