Царственный паяц

нажимающую на руль, и т. д.), заставить самого зрителя воссоздать по этим отдельным

намекам синтетическую картину движения. Они намерены освободить живопись от

подражания природе, изображать только сущность предметов, пренебрегая их

индивидуальными признаками, и т. д., и т. д. Словом, футуристы-художники как-никак,

но ставят себе определенные, хотя, быть может, совершенно утопические задачи, для

осуществления которых им необходимо приучить и себя, и зрителя к целому ряду

новых, непривычных и сейчас неприемлемых условностей. И если предположить, что

первые же опыты футуристов в этом смысле дали удовлетворительные для новых

принципов показания (а это предположить никак нельзя, глядя на их красочную мазню

и чернильные кляксы), то вместе с тем приходится признать, что наличность музеев, в

которых и зритель, и сами художники-футуристы воспитывают свой глаз в направлении

традиционных условностей, будет задерживать успехи нового искусства. Отсюда ни в

каком случае, разумеется, не следует, что полезно разорить музеи, как это уже и

предлагалось итальянскими футуристами, желающими немедленного торжества своей

не оправданной еще никакими завоеваниями мечте. Но при всем том мы можем, по

крайней мере психологически, объяснить и понять неприязненное отноше

ние этих новаторов-мечтателей к нашим общепризнанным художественным

ценностям.

А футуристы-поэты, какую иную, кроме беспредельного своеволия, мечту пришли

они поведать миру? Во имя чего иного, кроме «непреодолимой ненависти к

существовавшему до них языку», как сказано в манифесте б. московских футуристов,

намерены они смести с «Парохода современности» и предать потоплению или огню

наших Пушкиных и Толстых? Каким новым достижениям в области слова могли бы

помешать им поэзия Пушкина, проза Толстого?

Не ищите ответов на эти вопросы в изданиях футуристов. Их нет, и только,

порывшись в генеалогии этих сверхчеловеков, вы догадаетесь, что свою

идиосинкразию к литературным памятникам искусства они целиком разделяют с такою

же идиосинкразией своего предка Фамусова: «Уж коли зло пресечь,- забрать все книги

бы да сжечь».

И заметьте, что нашим современным Фамусовым, точно так же, как и

достопочтенному их прадедушке, мешают не только определенные сочинения, напр.,

поэзия Пушкина, что ли, а книги вообще. Футуристы - видите ли - желают блеснуть

своими откровениями не только в поэзии, но и во всех областях знания. Так «разве

можно, - негодует Хлебников, - с таким грузом книг, какой есть у старого человечества,

думать о таких вещах!» <...>

V

259

У Брюсова есть свои основания поощрять эту профессию. Для него слово - не эхо

мысли только. Преклонившись в одном из своих стихотворений пред могуществом

чисел («Вам преклоняюсь, вас желаю, числа!»), он с таким же преклонением относится

и к слову. Слова для него - это цветы мистического созерцания, таинственные голоса,

несущие обетование иных миров. И недаром же, считая Вячеслава Иванова поэтом

сухим, Брюсов ставит ему в особую заслугу то, что он выработал свой собственный

язык и даже свой синтаксис.

Бывший maоtre d’йcole петербургского эго-футуризма, Игорь Северянин, которого

Брюсов поощрил за «самостоятельность» и «отвагу» еще два года тому назад,

познакомившись с его «электрическими» стихами, тоже обещает нам подарить, вместе

с изысканно-тонкими блюдами старо-французской поэзии, и свой новый изысканный

язык. В «Громокипящем кубке» своей поэзии он пишет:

Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа.

На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирэле!

(«Мороженое из сирени»)

И вот он пускает в оборот целый ряд новых словообразований: ока- лошить,

беззвучить, осупружиться, обнездешиться, замореть, морево, грозово, улыбность,

провинца и т. д., и т. д. Сочиняет «поэзы» вроде, например, таких:

Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой.

Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс.

Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской,

Оттого, что груди женские — тут не груди, а дюшесе...

(«Поэзоконцерт»).

Или:

Ты взглянула утонченно-пьяно,

Прищемляя мне сердце зрачком...

И вонзила стрелу, как Диана,

Отточив острие языком...

И поплыл я, вдыхая сигару,

Ткя седой и качелящий тюль, - Погрузиться в твою Ниагару,

Сенокося твой спелый июль...

(«Эксцессерка»).

Свое миросозерцание Игорь Северянин целиком взял у старых декадентов, с

одинаковым восторгом прославлявших и Господа и Дьявола. Повторяя те же мотивы,

он славит Дисгармонию, в которой одинаково ценны Рейхстаг и Бастилия, кокотка и

схимник. Затем, объявив в особой «поэзе» о своем высоком происхождении, - он внук

Карамзина, — Игорь Северянин подводит итоги своей двухлетней поэтической

деятельности:

Я, гений Игорь Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повсесердно утвержден!

От Баязета к Порт-Артуру Черту упорную провел.

Я покорил Литературу!

Взорлил, гремящий, на престол!

(«Эпилог»).

В течение каких-нибудь двух-трех лет «покорить литературу» и «взорлить на

престол», это, пожалуй, даже для «оэкраненного» Игоря

Северянина слишком много. Читатель вправе предположить здесь манию величия и

заподозрить, в качестве виновников несчастья, во-первых Брюсова, «повсесердно

260