Царственный паяц

Хрустальная прозрачность воспоминания удивительно гармонирует здесь с

янтарностью осеннего дня.

Мы остановились на этом стихотворении потому, что оно — видимый кристалл

незримого интимного «я» поэта. Задушевный лиризм с нежным женственным тембром

есть ядро его поэзии.

Ему близка и понятна весенняя дрожь милого, белого, улыбного ландыша,

зыблющегося на тонком зеленом стебельке, и светлая печаль его о неизбежности

июньского сна. Вид душистого горошка, обвивающего бесчувственный мрамор,

вдохновляет его на очаровательную сказку с поэтически-глубоким символом.

«Весенняя яблоня» в «нетаю- щем снегу», как девушка больная, наполняет его сердце

нежностью и

ласковой тоской, — и он откликается прозрачной и нежной акварелью. Его рисунок

вообще тонок и выразителен; штрихи отчетливы. Прихотливости и изменчивости его

эмоций, постоянно модулирующих, соответствуют капризные ритмические фигурации

его стихов. От ямба и хорея, графически изображающихся прямыми линиями, он часто

переходит к пэоническому стилю с его волнообразным ритмом, графиком которого

может служить синусоидальная линия.

В «Шампанском полонезе» размах стиха достигается комбинацией пэона 2-го рода

и дактиля. В его «Русской» и «Chanson russe» ритм его пляски с первого же стиха

отдается в ваших ногах. В его «Июльском полдне» чувствуется ритм шелестящей

коляски.

Вообще стиль Северянина не обладает звонкостью металла, он не отлит, не откован

и не нуждается в чеканке; но он певуч и ажурен, достигая в некоторых пьесах облачной

воздушности, нежного шелеста крыльев бабочек.

Таков островок поэзии Северянина, островок, вокруг которого «плещется десертно,

— совсем мускат-люнельно», — стихия дэндизма, шантеклерства и эксцессерства. Вам

приятно побродить в этом уголке, полюбоваться его лилиями, послушать янтарные

элегии; но скоро вас начинает тянуть на простор. Впечатления в этом уголке

чрезвычайно скудны, прозвучавшие мелодии не захватывают вас. Лилии Северянина -

обыкновенные, вам хорошо знакомые лилии; его полонез о лилиях - новая вариация на

старую тему. Правда, он нам показал лилии в тонкой игре световых оттенков и лучей. В

процессе творчества, конечно, может быть момент, когда поэт делает самый

незначительный сюжет объектом новых художественных приемов. Моне писал

двадцать раз один и тот же стог сена в поле, чтобы проследить по серии этюдов все

ступени сложной гаммы световых нюансов и красок. Но Северянин берется за

незначительные сюжеты вовсе не потому, что он торопится разрешить волнующую его

302

колористическую или другую художественную проблему. Нет, просто его кругозор

ограничен; оттого он так рано начинает перепевать самого себя. Если стихийная

порывность нашего века и находит себе иногда отзыв в зигзагообразной форме его

стихов, в ломаной молниевидной линии их ритма, то современная мятущаяся,

изверившаяся, тоскующая и утонченная душа не нашла себе никакого отражения в его

поэзии. Женщина не сходит со страниц его книг; но это не современная женщина. Нет,

это или эксцессерка, или в лучшем случае «хорошенькая девушка».

Поэт отъединил себя от мира живописной гирляндой девушек и дам, и в этом

приятном обществе смакует ананасы. Он легкомысленно забывает им же самим

провозглашенные истины: «величье всегда молчаливо», и «стыдливость близка к

красоте». Вас оглушают истериче

ски-пронзительные выкрики маньяка: «Я - гений, Игорь Северянин» и «я всемирно

знаменит». Мания Северянина кажется нам эффектным ярким плащом. В этом плаще

есть своего рода историческая преемственность. Бальмонт объявил себя «стихийным

гением», раздвинувшим «ткань завес в храме гениев единственных». Северянину

показалось недостаточным объявить себя гениальным. Он взорвал свои хабанеры

«точно динамит», притом с такой невероятной силой, что три года дым «стлался по

местам, объятым» его «пожаром золотым». Устроив этот грандиозный пожар, поэт

«взорлил гремящий на престол», предоставив великодушно толпе пить «ликер

гранатовый» за его «ликующий восход».

Вы, конечно, нисколько не потрясены и не испытываете благоговейного трепета

перед чудом природы, гением; вам смешно и досадно; вы отлично понимаете, что вся

эта игра в гений — только «пикантный шаг», «пестротканное шитье» «лоскощекой

кокотки», «бутафорская туника», шансонетки, самореклама «с гнусью мин».

Впрочем, Северянин роняет жалобное признание, заставляющее призадуматься, не

является ли его мания психопатологическим аффектом:

Я соберу тебе фиалок

И буду плакать об одном.

Не покидай меня! я жалок

В своем величии больном.

Но увы! С кинематографической быстротой появляется снова «эстет с

презрительным лорнетом», и муза поворачивается к вам спиной. Под «фиолетово-

розовый» хохот сирени начинается вакханалия «онездешенных» рифм и «окалошенных

стихов». Стихи, как кокотки, и кокотки, как стихи, вальсируют перед зеркалом в черных

фетерках «бирюзовыми грациозами», обласканными «резерверками». Сам поэт

голосом сладким, как «тенор жасмина», импровизирует блесткие «нео- поэзы». После

какого-нибудь пикантного пассажа, вроде следующего:

Часто приходила ты в одной рубашке

Ночью в кабинет мой, возжелав меня, —