Царственный паяц

вся публика приходит в неистовый восторг; а знакомая нам «Люся» берет

«монбланные» ноты, крича:

«Ах, какой же вы ловкий!»

Но взвинченная публика требует от поэта пикантного острого «квинт- эссенца

специй». Милый и добродушный поэт начинает сначала с пошлых, двусмысленных

намеков и постепенно доходит до откровенного «оголивания». Глубокое по своему

смыслу двустишие Ф. Сологуба:

На Ойле далекой и прекрасной Вся любовь и вся душа моя, -

вдохновляет Северянина на плоские стишки:

Благоговея, друг, оголивай Свою Ойле.

Но публика не желает метафор и символов, «щекочущего чувственность дыма», а

303

требует «нео-поэзных» шансонеток. Что может быть пикантнее! Стащить поэта с

царственного престола на эстраду шантана; услышать из уст «солнечника», «поэта-

экстазера» шедевр шансонеток — «Шансонету горничной».

Безвольному поэту не все ли равно, что читать. И куплеты готовы:

Я — прислуга со всеми удобствами —

Получаю пятнадцать рублей,

Не ворую, не пью и не злобствую,

И самой инженерши честней.

Ит. д.

Как мучительно хочется поскорее «выключить электричество» в этом будуаре

«нарумяненной» поэзии, где поэт вульгарит «что-то нудно-пошлое», и вернуться в

«лесную глубь», к простой и нежной «фиалке», к незабудкам и ландышам, отдавшим

свою жизнь поэту «для венца» в тот далекий «счастливый день», когда поэт

короновался «утром мая под юным солнечным лучом».

Но все же вы остаетесь в глубоком недоумении и снова задаетесь невольным

вопросом: в чем причина фатального тяготения поэта из безгранности звездного мира в

пошлую плоскость демимонда, где «рифмы слагаются в кукиши»? В чем причина этой

роковой двуликости, этого неизбежного для его музы закона вращения около

собственной оси, причем нарумяненный опереточный лик «офранченного картав- на»

сменяется «грезовым» ликом мечтателя? Как понять сладострастный садизм, с которым

поэт топит лилии в шампанском, фиалки в крем-де-мандарине, загрязняет и опошляет

«случайные чайные розы» своей поэзии? Здесь возможны два соображения. В душе

Северянина нет яркого лейтмотива, нет сильной основной мелодии. Стихи поэта —

музыкальный сказ загрезившей или страдающей души. У каждого поэта мы находим

две-три основных темы, и все их стихи в сущности — только тематическая разработка

этих тем. Тому, кто по теме бытия мучительно жаждет солнца, - не до «гнуси мин». Тот,

кто изнемогает от трагического разлада души, не станет сознательно детонировать. Или

же это определенная художественная манера усилить игру тонов поэтического спектра

черной и белой красками?

На нашумевшей в свое время картине «Олимпия» Э. Мане ослепительно-белая

наглая куртизанка, разметавшаяся на постели, резко контрастирует с негритянкой и

красочным букетом цветов. Олимпия левой рукой, как фиговым листом, покрывает

жеманно свою наготу, а негритянка, оттопырив толстые чувственные губы, держит у

ног Олимпии букет. Северянин опасался, что его простой благоуханный букет поэзии

останется в тени, никем незамеченный; ему казалось, что хоть на мгновение надо

озарить его световой рекламой. Если Бальмонт пришел с горящими зданиями,

кричащими бурями, кинжальными словами и предсмертными восклицаниями, если

Брюсов притащил с собой козу и поэтизировал утехи с ней, то отчего бы Северянину

не поручить нагой куртизанке продемонстрировать его «грезовый» букет незабудок и

фиалок пред публикой, так жадной к наготе и экзотике.

Если этот путь саморекламы выбран сознательно, то все же это очень опасный путь

для «интуита с мимозовой думой», ибо путь эксцессов и рекламной шумихи обездарят

его «дар», «запесочат» «пожар» в душе поэта. Когда поэт снова «просто и правдиво»

захочет раскрыть «сердце, как окно», «тому, кто мыслит и скорбит», - в окне его «грезо-

вого терема» появятся своевольно и дерзко куртизанка и негритянка с букетом,

пропитанным духами и «экзотическим ароматом».

И горько будет рыдать «за струнной изгородью лиры» его прекрасная наивная

принцесса-мечта, обманутая поэтом, который обещал ей надеть на шею «колье

сонетов» и вместо колье бессмертья дарит ей

Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт.

304

Пимен Карпов П0Э30К0НЦЕРТЫ

Если подразумевать под словом «футуризм» — взрыв чувств, вдохновение, новые

горизонты, новую, дотоле неведомую красоту, то - каждый поэт футурист, иначе он не

поэт. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, вдохновенно проложившие столько новых

загадочных и манящих путей к предвечной красоте, пользуясь для этого новыми,

неожиданными словами, оборотами речи, намеками, - футуристы в подлинном смысле,

и было бы ложью и оскорблением памяти великих поэтов называть их просто

стихотворцами, сочинителями и т. д., как это делал прежде (Писарев), да и теперь

делает нигилистическая критика. Так называемые трезвые (т. е. ограниченные)

реалисты любят ссылаться на Толстого, Тургенева, Достоевского — вот, мол, реалисты.

Но прочтите любое описание весны, пробуждающейся природы у Толстого, у которого

здесь все дышит мистическим чувством, прочтите «Клару Милич» Тургенева, не

говоря уже о всем Достоевском, соприкасавшемся «мирам иным» - ради Бога, где ж тут

реализм?