Царственный паяц

хотите: Estland. Tallinn. Suur Tartu, 35-2 (kort. Feodorova). Ig. Severjanin.

Если встретитесь с Положенским, расскажите ему обо всем, сообщенном Вам

мною. Т. к. вывоз денег из Германии воспрещен, Лидия Харламп<иевна> накупит

вещей и, следовательно, денег из страны не вывезет.

<ПРИПИСКИ НА полях:>

Главная причина упрямства Ф<елиссы> М<ихайловны> и ее нежелание отдавать

Вакха в ученики Ван-Юнга еще в том, что и мать ее, и обе сестры совершенно с нею

солидарны и смотрят на меня как на вра

га, сами, однако, ни сантимом не идя встречно, а взваливая на меня и на Ф<елиссу>

М<ихайловну> всю тяжесть добыванья средств. Это возмутительно, и я теряю

здоровье.

Сейчас я живу у тетки В<еры> Б<орисовны> г-жи Федоровой, где и пробуду всю

зиму.

96

11

июля 1938 г.

ТоПа, 11.VII.1938 г.

Дорогая Августа Дмитриевна!

Ваше письмо от 15-го мая, столь потрясшее меня, я получил с громадным

опозданием, т. к. бываю в Тойле весьма редко, а пересылать почту к себе не позволяю,

ибо меняю часто места. Но все же даю Вам и впредь старый, - постоянный, - свой

адрес: в июле и августе мне часто придется ездить и ходить в Тойлу.

Нет слов человеческих, дорогой друг мой, чтобы выразить Вам свое

соболезнование. Вот ведь странно: я не знал Федора Федоровича лично, но, как

живого, видел и вижу его перед собою. Чудесный, обаятельный был человек, чувствую.

Мне остается только преклониться перед Вашим горем: слова бессмысленны и обидны.

Но Вы должны жить, и опять-таки: для сына. Вы права не имеете причинить ему

муку. Сознательную. Этим Вы обессилите его, причините ему вред. Конечно, Вы не

покончите с собою: нельзя. Если Вам дана мука, не давайте ее сами другим.

Воздержитесь, молю Вас.

Что делает теперь Ася? Как он устроился? Воображаю, как и на него повлиял уход

Федора Федоровича.

Ваше желание быть сожженной одобряю вполне. И я хотел бы того же. Благодарю

Вас за честь, мне оказанную, и за доверие. На практике не знаю, как поступить. И

потом: почему я должен пережить Вас?

При состоянии моего здоровья это просто невозможно. Я - в полном одиночестве.

122

Не первый год. Одно расстроилось, другое не могло наладиться. Горчайшую нужду

переживаю. Ничего ниоткуда не имею. Нередко не ем. Живу каким-то чудом. И сам не

знаю - к а к. Люди черствы и скотоподобны. Не помогают даже богатые. Конечно же, я

ничего ровно не пишу: люди недостойны Искусства!.. Для себя?! Я давлю в себе

малейшее вдохновенье. Болезнь сердца: застарелый аппенди

цит, сердце изношенное. Одышка, головные боли, частые и жгучие. Фелисса

Мих<айловна> сидит сидьмя в Тойле - совсем тоже больная и мрачная: почки

хронически болят. И душа.

Что касается Вакха, ему 1-го авг<уста> исполнится 16 лет. Окончил шестиклассную

начальную школу, один класс ремесленного, а осенью 1937 г. поступил в

Госуд<арственное> техн<ическое> учил<ище> с пятилетним курсом. Этой весной

блестяще, — без экз<аменов>, — перешел во второй класс. А строгости там

невероятные, и многих среди года даже гонят прочь. Еще 4 года должен учиться, и

тогда будет мастером на заводе с окладом около 50 $ в месяц. Но, увы: уже просто нет

никакой возможности с осени, т. е. с 1 сент<ября>, ему дальше учиться. Очевидно,

останется на зиму в Тойле при голодающей матери. Ужасно, дорогая, что я хочу и не

могу им ничем помочь! Равно и себе самому. Придется, видимо, не сегодня-завтра уйти

из этой несправедливой, издевательской жизни. Немыслимо переносить муки свои и

близких. А Вакх — хороший, честный, добрый, способный, деликатный. Не дать ему

образование — нельзя жить. Он сказал, что никогда не оставил бы нас с Ф<елиссой>

М<ихайловной>, окончив школу. Болезненно переживает невозможность окончания

школы. Еще бы: пансион в Ревеле стоит ему ежемесячно 11 долларов! Откуда же мы

можем бесконечно доставать такую сумму?! Первый год содержало Минсис- терство>

нар<одного> просв<ещения>, но с весны прислало формальный отказ: за неименьем

средств. Простите за откровенности — невеселые и жуткие. Всегда помним и любим

Вас, а если не пишем, не хотим ныть. И омрачать Вас. Асю целуем, целую Ваши ручки,

Ф<елисса> М<ихайловна> шлет сочувствие, сама совсем умученная. Будьте добры и

благостны!

Всегда любящий Вас Игорь

Напишите о получении этого письма и пишите впредь, прошу. В Тойле буду около

17-20 июля.

1

20 декабря 1920 г.

Toila, 20. XII. 1920

Светлый Собрат!

С удовольствием исполняю Вашу просьбу - посылаю Библиографию. Надеюсь, буду

получать журнал. Если я до сих пор жив, то только благодаря чуткой Эстии: эстонский

издатель выпустил 3 книги моих стихов, эстонская интеллигенция ходит на мои вечера

(1-2 раза в год), крестьяне-эстонцы дают в кредит дрова, продукты. Русские, за редкими

исключениями, в стороне. А русские издатели (заграничные, т. к. в Эстии их вовсе нет)

совсем забыли о моем существовании, напоминать же им о себе я не считаю удобным.

Если бы Вы в случайном разговоре с Заксом, Ладыжниковым или кем-либо из

других дали им понять, что я еще жив, Вы оказали <бы> мне этим громадную пользу,

тем более что «дорожиться» бы я не стал, находясь в таком тяжелом положении.