Царственный паяц

оказалась, но ведь жива она, и это как-то бодрит: за эти годы столько смертей знаемых,

и каждая из них — отмирание частицы самого себя. М<ожет> б<ыть>, вскоре уже

нечему будет отмирать, и это будет смертью собственной: пожалуй, единственная

способность, свойственная живущему.

Смерть Ф<едора> К<узмича> - сильный удар для меня. Сбылись предчувствия.

Иначе, впрочем, и быть не могло: теория вероятности. Теория, страшная своей

непреложностью. Леденящая. Я написал четыре статьи, очень обширных: «Сологуб в

Эстляндии», «Эстл<яндские> триолеты Сол<огуба>», «Салон Сол<огуба>», и «Умер в

декабре». В последней я цитирую его стих: «В декабре я перестану жить». Это

воспринято было им 4.Х1.1913 г. кстати: Лесков («Обойденные») говорит: «Замечено,

что день 5.ХИ - день особенных несчастий». Сол<о- губ> умер 5.ХН. Вы видите? Когда

приедете ко мне, я покажу Вам ста

тьи: все вырезки у меня хранятся, конечно. А приедете Вы непременно: мы оба

хотим этого, а это повелительно. Знайте путь: ст<анция> Певе (пятая за Нарвой).

Известите заранее - пришлю лошадь. Поезд из СССР приезжает в 10.55 веч<ера>.

Мне отрадно, что Ваша спутница «интеллектуальна». Я могу тоже самое сказать о

своей. В наши дни, - как это ни странно, - это редкостно. Нам надо ценить милость,

нам ниспосланную. Беречь надо подруг.

Да, лирическое ни в чести, и мы, вероятно, последние. На вечера ходят, как в

кунсткамеру. Так надо думать: тиража книг нет. Аплодируют не содержанию, не

совершенной стилистике, - голосу: его пламени, его негодованию, его нежности

беспредельной, всему тому, чего сами не имеют, перед чем подсознательно трепещут,

чего боятся. Двуногое зверье...

Я жду Вашего отклика: я буду знать, что письмо это Вами прочтено, - в пустоту

говорить тяжко. Хотя бы кратко скажите о получении. Тогда вышлю Вам свою поэму

«Роса оранжевого часа», тогда напишу Вам подробнее.

127

Так Вы понимаете «отшельничество» мое? Так Вы ему сочувствуете? Тем ближе

Вы мне.

«...И вновь о солнечном томится Крыме С ума сводящая меня мечта!»

К счастью, моя Тойла - Крым в миниатюре: море, нависшие отвесные скалы над

ним, леса. И в них — 76 озер. А на них — я в своей «Ингрид».

Любящий Вас Игорь

3

10 марта 1928 г.

ТоПа, 10.III.1928 г.

Дорогой Георгий Аркадьевич!

«Драмы» очищают, углубляют, возносят, проясняют смутное и - я «не боюсь

смелости» сказать — обожествляют. Не забудьте, что в «драме» всегда страдание, оно

в ней обязательно, на нем основана она, — и что пленительнее него? В каждой драме

есть частица счастья: вновь получить или сохранить теряемое. Сколько «драм»

испытал я, но они - этапы в Божественное: я благодарю их. Я жму Вашу руку, ясно и

прямо смотрю в глаза Ваши.

Пятого марта я вернулся из Польши - этим объясняется несвоевременный мой ответ

на Ваше письмо. Поездка длилась полтора месяца

и утомила меня и жену. Я дал три вечера в Варшаве, прочел в Польском

Литер<атурном> о<бществе> доклад об эстонской поэзии, дал один вечер в Вильно и

выехал в Латвию, в Двинск, к одному местному поэту (русскому), человеку

обязательнейшему, усиленно меня звавшему к себе. Попутно, погостив у него четыре

дня, я выступил на ученическом закрытом вечере, прочитав «детворе» (от 14 до 18 лет)

десятка два новейших стихов о лесах и озерах эстийских. В Варшаве мы пробыли

ровно три недели, гостя у одного весьма популярного в Польше адвоката - поэта,

переводчика «Евгения Онегина» (целиком, конечно). В Вильно оставались девять дней.

Заезжали еще на два дня в Ревель, где был объявлен мой очередной вечер, на день в

Юрьев к милому поэту Правдину - лектору университета - и на день на курорт под

Юрьевом — Эльва — навестить угасающую в чахотке (лилии алой...) очаровательную

жену видного эстонского лирика, с которым нас связывают, — вот уже десять лет, —

дружеские отношения.

Было радостно вернуться к своим осолнечным в марте снегам под настом, и

легкокрылые - такие женственные - метели вот уже несколько дней, сменяя одна

другую, слепят наши глаза своими южными прикосновениями, лаская лица

мягковьюжными пушистыми руками. Но весна неотвратима, — это так ясно

чувствуется, и в миги затишья дали так бирюзовы, воздух так весел и прозрачен.

Сиреневый снег сумерек призрачен и предвешне тенист.

Благодарю Вас за стихи Ваши: счастье, м<ожет> б<ыть>, не в горах... Мы здесь

теряем представление о «нежности изабеллы» и не видим «ореховых садов». Нежность

парного молока, шорохи сосен — вот удел наш. Во всем надо находить очарование, —

ибо оно повсюду. Жить же не очаровываясь (хотя бы иллюзиями) поэт не может,

человеку не рекомендуется.

Фелисса Михайловна Вашей жене (Вы не сообщаете ее имени-отчества) и Вам, как

и я, шлет свой искренний привет.

Дружески Ваш, Вас любящий Игорь

4

2 сентября 1940 г.

2.1Х.1940 г.

Дорогой мне Георгий Аркадьевич!

Ваше письмо, сердечное и дружеское, меня искренне обрадовало: спасибо Вам за

128

него. Оба экземпляра я получил. Сообщаю Вам свой адрес с 1 апр<еля> 1939 г. Из

ТоПа уехал 7.Ш.1935 г.

И я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так