— Понял, Никита Сергеевич. В такой обстановке Насеру трудно придется, — заключил председатель КГБ.
Хрущев был не на шутку озадачен, глаза смотрели зло.
— Никита Сергеевич! — тихо проговорил генерал. — Я по вашему поручению хотел отчитаться.
— По какому?
— По сыну вашему, Леониду, который в войну погиб.
— Слушаю! — насторожился Никита Сергеевич. — Говори, что удалось узнать, только правду!
— Ваш сын погиб, ни к каким немцам в плен не попал и на фрицев не работал.
Никита Сергеевич вздрогнул, губы его задрожали, он обхватил голову руками и, причитая, заплакал:
— Не предал отца, Ленечка! Не предал!
Когда обедали с Булганиным, Хрущев передал обеспокоенность Серова по Венгрии, не забыв сказать и про самоуправство командиров-евреев. Николай Александрович на это пожал плечами и спросил:
— Ты, брат, знаешь, чем отличается Сталин от Моисея?
— Чем?
— Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин — из Президиума ЦК! — и громко расхохотался.
В прихожей долго звонил телефон. Леля лежала в кровати, зачитываясь Бальзаком, как неохота было бросать книжку!
— Кто трезвонит? — с Сережей они разговаривали час назад, он сказал, что до вечера должен быть на эксперименте в институте, а телефонный звонок назойливо звонил — Смотри, наяривает!
Девушка поднялась и лениво пошла к телефону:
— Але!
— Здравствуй, Лелечка! — голос был мужской, знакомый.
— Здравствуй! — ответила она. — Что-то не узнаю.
— Это я, Саша Прохин. Я в Москве, вернулся из командировки.
Леля обмерла: «Нахал! Еще набрался смелости звонить!»
— Лелечка! — раздавалось в трубке.
— Не звони мне больше, не звони никогда, понял?! — выпалила она. Девичье сердце вырывалось из груди, колотилось сильно, сильно!
— Понял, — глухо проговорил Александр.
Леля с силой бросила трубку.
23 октября в Будапеште начался митинг студентов. Студенческие требования постепенно приобрели жесткую антисоветскую окраску. В митинг вливались обычные горожане, которые в едином порыве поддерживали молодежь. По городу тут и там возникали стихийные манифестации. Недовольство социалистическим режимом, засилье в руководстве людей еврейской национальности, словно кипяток, выплеснулось наружу.
Митинги перерастали в бурю возмущения. Люди требовали свободы слова, совести, вероисповедания, требовали освободить из заключения ярого антисоветчика кардинала Йожефа Миндсенти, ругали коммунистический режим. На политическую арене снова возник Имре Надь. Однажды он уже был руководителем Венгерского правительства, в 1954 году сменил распустившегося сталинского наместника Ракоши. Имре Надь был классическим либералом. Уже тогда он объявил о готовности раздавать крестьянам землю, говорил об общеевропейских ценностях, не спешил слепо раскланиваться с Москвой, вызывая недоумение Центрального Комитета, то и дело заигрывал с Западом. Маршал Конев, став главнокомандующий войсками Варшавского договора, жаловался Жукову, что Надь игнорирует его распоряжения, по поводу и без повода вступает в спор, пытается что-то доказывать, как будто венгры имеют право на голос?!
— Откуда у них такое право? Раньше они Третьему Рейху присягали, их полновластным хозяином был нацист Адольф Гитлер! — возмущался Конев. — Под знаменами Вермахта венгерские солдаты стреляли в бойцов Красной Армии!
— Мы еще хорошо с ними обошлись, — поддержал Конева Жуков.
За подобные шатания Имре Надь был снят с поста, но вчера неожиданно занял премьерское кресло и сформировал правительство, в которое попали совершенно далекие от коммунистов люди. Советский Союз был поставлен перед фактом, посол Андропов опростоволосился, упустил ситуацию. Западные государства моментально отреагировали на изменения в Венгерском государстве, в срочном порядке организовали поставки в страну продовольствия, медикаментов, шли разговоры про предоставление крупных кредитов. В воздухе Пешта потянуло зловонным запахом капитализма. Советские спецслужбы телеграфировали в Москву, что ситуация становится крайне сложной, непредсказуемой. Толпы горожан громили отделения Венгерской Партии Труда, врывались в отделы госбезопасности. Венгерские войска взяли сторону митингующих, в руки восставших попало оружие.