Царство Агамемнона

Помню, что Сережа тогда посопротивлялся-посопротивлялся, затем согласился, и вот мы с ним стали ходить в Синодальную библиотеку. Всё, что я ему здесь давал читать или он сам находил, для него было до такой степени непривычно, что я впервые видел Телегина совершенно растерянным. Тем не менее он не отлынивал, не филонил, занимался очень упорно, и мы медленно, но продвигались.

Не скажу, что через месяц-другой церковное право, например, сделалось ему интересно, это преувеличение, но он видел, что без наших штудий в новом отделе ему будет совсем тошно. Как и полагается, мы начали с азов. Я растолковывал Писание, слово за словом, и Бытие, когда речь шла о семи днях творения, и заповеди. Сережа и раньше относился к моим знаниям серьезно, а тут я просто купался в его ученическом обожании. В готовности невзирая ни на что учиться и выучиться.

Ясное дело, я тоже старался, корпел над книгами, часами готовился к каждому уроку. И даже не заметил, как привык над божественным думать на пару с Сережей. Пришла в голову мысль, но уже как бы не одному, вместе с Сережей, и раз она не только моя – наша общая, я ее со всех сторон осмотрю, прикину, поймет ее Сережа или, наоборот, она только собьет его с толку, посеет в душе ненужные сомнения.

А сомнение, – продолжал отец, – вы, гражданин следователь, знаете не хуже меня, штука не просто плохая, оно всё разрушает, по самой прочной постройке иногда так пройдется, что камня на камне не оставит. Я тогда многое в себе переоценил.

Были мысли, которыми прежде прямо гордился, например, Сметонину они настолько нравились, что каждую он к себе в тетрадку записывал, а теперь, стоило посмотреть на них Сережиными глазами, вижу: никчемное жонглирование, никому не нужная эквилибристика. В общем, пустышка, в которой, сколько ни ищи, нет ни Бога, ни правды. Подобное, чтобы не было соблазна, я сразу отбрасывал, и больше в эту сторону ни ногой. Опущу перед собой шлагбаум и поворачиваю назад. Так и шло. Головы разные, а одной без другой ничего до конца не додумать.

Мне это, гражданин следователь, – продолжал отец, – с Сережей было легко, ведь я понимал, что если он какую-то мою мысль не примет, значит, для нашего дела от нее лишь вред, и наоборот, если чувствую, что примет, радуюсь как дитя. В общем, и полугода не прошло, а я привык быть с Сергеем Телегиным в постоянном духовном общении, в церкви подобные вещи не редкость, всем известны. Особенно когда речь идет о старце и его послушнике».

Зуев: «Хорошо, в тридцать девятом году в Синодальной библиотеке или когда вы в Протопоповском, а Телегин на конспиративной квартире в Лаврушинском – идти недалеко, и вы будто шерочка с машерочкой сутки напролет друг от друга не отлипаете, для духовного общения все условия. Ну а потом, дальше, когда вас снова посадили, и теперь, когда вы на воле, а ваш ученик Телегин за восемь тысяч верст от Москвы командует колымским лагерем, какие отношения вы с ним поддерживаете и как это делаете?

Не виляйте, Жестовский, отвечайте четко, конкретно, с помощью каких средств связи вы поддерживали и поддерживаете ваши отношения с Сергеем Телегиным: радиосвязь, письма, может быть, нарочные или телефон? Напоминаю, на Пермском вокзале мы уже засекли ваш звонок на Колыму. Или какие-то другие спецсредства?»

Отец: «Нет, телефоном мы не пользовались. После освобождения я звонил дочери дважды, оба раза разговаривали по одной минуте: слишком дорого. Писем ни Сереже, ни дочери я не писал, послал несколько открыток, поздравлял их с днем рождения и с Новым годом. Что нарочных, что радиосвязь нам с Сережей тоже взять было неоткуда».

Зуев: «А что было?»

Отец, – рассказывала Электра, – даже с раздражением: «Да что раньше, то и сейчас. Мы вместе думали, всё важное понимали на пару, зачем нам радиосвязь?»

Зуев: «Ну что ж, духовное общение – значит, духовное общение. Просто вы, Жестовский, не вчера родились, должны знать, что за духовное общение у нас тоже судят. Бывает, и без снисхождения. И еще хочу, чтобы вы знали: мы разочарованы, очень разочарованы», – продолжать он не стал, вызвал по телефону конвой и, пока ждал, что-то рисовал на полях протокола.

Отец, – рассказывала Электра, – понимал, что отношения с Зуевым напрочь испорчены, говорил: «Ну что я мог сделать? Да ничего. Решил только, что на следующем допросе начну с того, что подпишу любые показания. Но что поможет, надежд немного. Оттого, когда меня водворили в камеру, был настроен мрачно. Словно маньяк, повторял и повторял, что из-за глупой откровенности послаблениям конец.

Но это не главное, беда куда серьезнее. Зуев недоволен, считает, что я повел себя с ним бесчестно, а такое не прощают. Похоже, что, если выберусь с Лубянки живым и не инвалидом, впору бежать в ближайший храм ставить свечку»”.