Царство Агамемнона

А дальше случилось чудо. Художник был человек нежадный, и, пока не кончились деньги, – говорил Жестовский, – мы по нормам насквозь голодной Москвы, можно сказать, ели по-царски. Конечно, не каждый день, но в доме было и масло и сало, иногда даже настоящий белый хлеб.

И вот это существо, – объяснял подследственный Зуеву, – в котором, как говорится, неизвестно, в чем держалась душа, стоило дать ему шанс, неправдоподобно быстро вернуло, взяло свое. Четырех месяцев не прошло – отросли волосы, а на костях наросло мясо, появилась попа, грудки, кожа сделалась гладкой и бархатистой. В общем, мы и не заметили, как наш лягушонок превратился в царевну – писаную красавицу. И красавица, – рассказывал Жестовский, – сразу, как поняла, что Господь ничем ее не обделил, снабдил по полной программе, решила, что пора проверить, посмотреть, на что она способна. Так сказать, попробовать себя в деле.

Начинался НЭП, всё пухло, как на дрожжах, и наш художник тоже получил выгодный заказ – надо было для шикарного ресторана, при нем бани и чего-то вроде борделя, написать тридцать с лишним больших панно по мотивам откопанных незадолго перед войной мозаик из помпейского лупанария. И вот он как-то при мне и якутке бросил, что ему давно пора браться за работу, все тридцать панно должны быть сданы заказчику меньше чем через четыре месяца, а они даже не начаты. И не могут быть начаты, потому что краски и кисти есть, холста тоже достаточно из старых запасов, а вот хорошую натурщицу нанять не на что – деньги проедены.

Тут-то якутка и вызвалась. Почему – сказать не берусь, сама на сей счет она не распространялась. Но думаю, что в ее, теперь такой хорошенькой, головке бродило три мысли. Первая: учитывая, что и потом благодарностью якутка не отличалась, самая незначительная – раз ситуация впрямь пиковая, позированием расплатиться за еду и уход. Вторая кажется мне более важной: в считаные месяцы обратившись из гадкого утенка в прекрасного лебедя, якутка просто в себя влюбилась.

Потом, – говорил Жестовский Зуеву, – она до конца жизни из этого состояния влюбленности в себя уже не выходила. А тут всё было и внове, и остро, в общем, она буквально не отходила от зеркал, будто трельяж, ставила их углом друг к другу и смотрела на себя анфас и в профиль. Если получалось, то и со спины.

И вот, думаю, ей отчаянно хотелось на веки вечные остаться такой молодой, такой красивой и такой для всех соблазнительной. В числе прочих и для нас остаться не в каком-то жалком тряпье, которое каждый день вынуждена надевать, а обнаженной, на фоне прекрасных римских развалин или вместе с нимфами плещущейся в чистом прозрачном ручье под сенью высоких италийских пиний. Написанной рукой мастера – знаменитого художника, – еще годы и годы соблазнять своими прелестями, вводить в искушение, в грех мужчин, что будут посещать эти шикарные заведения.

Позже, рассказывал Жестовский, она говорила мне, что много раз представляла себе спальню борделя, кровать под балдахином, штофные обои, под стать им ампирные кресла и черный лакированный столик, а на стене она – в резной золоченой раме. Или снова она – в отделанной дорогим желтым деревом комнате с камином в простенке между окнами. Но больше другого якутка любила воображать роскошную общую залу ресторана или отдельный кабинет. Стол дорого сервирован, накрахмаленные куверты, блестящие мельхиоровые приборы ручной немецкой работы, хрустальные фужеры и тарелки мейсенской мануфактуры. В центре – ваза с редкостными фруктами, и в серебряном ведерке со льдом запотевшее шампанское.

Клиенты смакуют «Мадам Клико», намазывают икру на жирные блины, перемежая ее лоснящейся осетриной, но стоит кому-то из мужчин поднять голову – и он забывает об икре и шампанском. Вожделея к ее молодым статям, будто взаправду целует от природы красные, чуть припухшие губы нашей якутки и тут же одной рукой ласкает, мнет стоящие торчком грудки, а другой что-то ищет у нее между ног. В общем, она так себя накрутила, что, когда наш хозяин решил попробовать ее в качестве модели, откровенно возликовала”.

Зуев: “А что, ваш хозяин и вправду был хороший художник? Как, кстати, его величали?”

Жестовский: “Несомненно хороший. Его считали настоящим талантом. А звали его Иоганн фон Тротт. До революции лифляндский барон, отец – Леопольд фон Тротт, орловский предводитель дворянства”.

Зуев: “Любопытно, весьма любопытно. А после революции что с ним стало?”

Жестовский: “И после революции серьезных неприятностей у Тротта не было, он лишь подправил имя, стал Иван Львович Трот. С середины тридцатых годов Трот – лауреат Сталинской премии, точно не скажу, но, кажется, или за оформление станции метро, или за павильон на Выставке достижений народного хозяйства, к тому же орденоносец и член-корреспондент Академии Художеств.