Царство красоты

А я ещё долго сижу в ступоре, не в силах даже подняться, не то, что осилить смысл только что произошедшей беседы.

Глава 13. Царство безумия

Медицинский центр Университета Вашингтон — как много в моей жизни связано с этим местом. Когда-то я учился в этом университете, находясь в нём же, впервые увидел Валерию и отца. Здесь прошли одни из лучших моих дней, здесь я лелеял свои надежды на безоблачное будущее рядом с отцом, верил, что вместе мы исправим все ошибки.

Его ошибки.

А были ли они ошибками? — впервые спрашиваю себя.

И снова этот тамбур — я уже был тут однажды. Один единственный раз. Странно, тогда она была студенткой, а теперь работает, и всё в одном и том же месте. Жутком. А цветной тамбур — единственное исключение в этом отделении страждущих детских душ, не навевающее ужас. Здесь спокойно и тихо, даже красиво — дневной свет едва прорывается сквозь длинные узкие вертикальные витражи, рассеиваясь цветной мозаикой по стенам и полу. Для чего вообще нужен этот тамбур? Тут нет ни двери лифта, ни автоматов с кофе и снэками для ожидающих приговора или их близких, нет даже кресел или скамеек для отдыха. Но Софья в тот раз именно здесь отдыхала. И теперь я понимаю, почему: это место обладает скрытым волшебством, заметным не сразу и не каждому — оно позволяет на время закрыться, спрятаться от раздирающей душу реальности, оно словно для этого только и существует в огромном здании, где каждый метр полезного пространства учтён и используется в соответствии с практическими соображениями.

Я прохожу его и направляюсь прямиком в отделение. Девушка на ресепшн улыбается:

— Здравствуйте, извините, вы не можете сюда входить — это детское стационарное отделение гематологии!

Она подскакивает, облачённая во всё светло-зелёное, спрятанная, упакованная донельзя, будто в скафандре.

— Мне нужно увидеть доктора Софию, — прошу её.

— Конечно, я передам ей! Будьте добры, пройдите, пожалуйста, в тамбур или зал для отдыха! Доктор София вскоре к вам подойдёт!

Янг — написано на её бейджике. Всматриваюсь: действительно, глаза немного раскосые, но заподозрить азиатскую кровь с первого раза почти невозможно.

Янг опережает меня в направлении выхода, давая тем самым понять, что мне следует поторопиться. Иду за ней, попутно заглядывая в окна боксов, палаты с жёлтыми, лысыми детьми. Видеть это непросто. Видеть это истошно тяжело, и, глядя на них, на эти недетские лица маленьких людей, я внезапно задаюсь вопросом: как? Как Софи выживает здесь изо дня в день? Как это делают другие, такие же как она?

Внезапно я вижу её… Она сидит на больничной кровати, крепко прижимая к груди ребёнка и странно улыбаясь. Так улыбаются клоуны — грустная ненастоящая улыбка.

— Спой, София! Спой! — просит дрожащий, стонущий голос ребёнка.

— Сейчас-сейчас, про кого? Про сверчка или про паучка? Или про Джонни, который ел сахар?

— Украинскую!

— Украинскую… Хорошо… Как скажешь.

И она начинает петь. Её рот произносит слова на непонятном мне языке, очень похожем на русский, но то, как она поёт их, сколько эмоций вкладывает в каждое слово, повергает меня в состояние невыносимой душевной боли.

Я не могу сдвинуться с места, стою как вкопанный около узкого окошка и всеми силами ловлю просачивающиеся сквозь приоткрытую дверь бокса звуки. Янг в зелёном костюме пришельца настойчиво просит меня уйти, шепчет мне свои мольбы, призывая к ответственности и состраданию, к уважению её профессиональных обязанностей, в конце концов. А я пытаюсь понять, почему мне так невыносимо больно. До слёз больно.

Нет, я не плачу, я вообще всегда запрещаю себе это делать, но и сдерживаюсь из последних сил. Из самых последних.

Всё также стою, глядя на совсем уже не тонкую фигуру Софьи, на её распущенные и почему-то влажные, почти мокрые волосы, на ребёнка, оплетённого её руками. Она прижимает его голову к своей груди, обхватив её всей ладонью, растопырив пальцы, так, словно хочет от чего-то спрятать внутри себя, внутри своей груди.

И внезапно я понимаю… Я всё понимаю: эта женщина могла быть моей, и если бы этому суждено было случиться, если бы ребёнок, зачатый нами в ту страшную ночь, выжил, не умер, она вот так же точно прижимала бы его к себе и пела бы песню, которая так сильно похожа на колыбельную…

Моя мать никогда не пела мне колыбельных…

— Это ваш ребёнок? — внезапно спрашивает Янг.

— Нет… — тихо отвечаю.

— Я подумала, что ваш… я тут недавно работаю, простите…

Я знаю, почему она решила, что он мой, этот мальчик… или девочка — не понятно, кто там, потому что худенькое, безволосое тельце выглядит бесполым. Наверное, обычно люди не реагируют перекошенным мукой лицом и слезами, хлещущими из глаз против твоей воли, вопреки всем усилиям сдержать их, глядя на чужих детей, больных раком. Но и я тоже не исключение: мои глаза плачут не от этой чужой мне боли, они плачут от своей: только теперь я, кажется, понял, как сильно на самом деле хотел жизни своему ребёнку…