Царство красоты

Не важно, рано или поздно — у каждого человека свой срок, и мой, очевидно, пришёл ко мне тогда, в 23 года. Я хотел его, того маленького человека, зародившегося в Софье, часть меня, часть её, часть отца, часть Валерии, часть моей матери. Я хотел ему жизни большой, долгой, солнечной, счастливой. И у него был бы отец — я бы горы свернул, чтобы стать им, никому не позволил бы отнять его у меня… Никому, только смерти позволил.

Мы с Янг стоим рядом, слушаем вместе, она уже отчаялась со мной договориться.

— Передайте Софье… когда она освободится, что я жду её в цветном тамбуре.

— С витражами?

— С ними.

— Хорошо, я прямо сейчас ей скажу, — Янг улыбается. То ли от радости, что я, наконец, свалю из отделения, то ли отчего-то ещё…

— Нет, сейчас не нужно. Мне не горит. Я подожду.

И она улыбается ещё сильнее… и, кажется, уже даже почти флиртует. Такой маленький совместный эпизод, и уже как будто не чужие люди. А кто мы с Софьей друг другу? Два человека, наделавшие глупостей, причинившие друг другу боль, почти родившие совместного ребёнка, но никогда, ни единого дня не бывшие парой?

Софья выходит скоро, примерно четверть часа спустя. Она не то слово удивлена меня видеть — на её лице почти шок:

— Что ты здесь делаешь?

— Привет, — начинаю.

— Прости, привет! Так что случилось?

— Почему сразу случилось… — не знаю что со мной, но говорить о своём деле почему-то уже совсем не хочется. По крайней мере, сейчас.

— Потому что у нас с тобой давно уже не те эм… отношения, если они вообще когда-нибудь были, чтобы приглашать на ланч или что-то вроде этого!

— Ты, как всегда, права… Почему волосы мокрые?

— А это… это я после дежурства сегодня, а вечером Антон в какой-то новый ресторан хочет пойти, в общем, пришлось душ здесь принять. А что такое?

— Ничего. Простудишься просто.

Она смотрит на меня с выражением: «Тебе-то какое дело, чувак? Мимо проходил? Так и иди себе дальше!». Но Софью воспитывали почти аристократы, она же — наследная принцесса, вернее, царевна! Поэтому, она спешит наверстать опущенную ранее воспитанность:

— Как у тебя дела?

— Отлично, — отвечаю, даже глазом не моргнув. — Лучше всех.

Если сравнивать с отцом и тем ребёнком из палаты, то я даже не вру.

— А выглядишь не очень… Паршиво, прямо скажем.

— Почти сутки в аэропортах. Долгие пересадки. Поэтому.

— Ты здесь по срочному делу?

— Да.

— Всё-таки что-то случилось?

— Случилось. Беда.

Нет смысла ходить вокруг да около. Её брови взлетают, по взгляду вижу, она надеется, что всё это — глупая шутка, мой неудачный юмор. Но это не так. Увы, Соня, я с плохими новостями, так уж повелось, хорошего у меня никогда для тебя нет. Может, когда-нибудь всё-таки будет?

Мы смотрим друг другу в глаза. Мы видим в них свои отражения, и внезапно мне кажется, что дети из моих снов где-то здесь, они рядом, они стоят вокруг нас.

— Что случилось, Эштон? — её губы повело судорогой, голос дрогнул.

— Софи… отец болен.

— Отец? — шёпотом.

— Да. По твоей части — лейкоз, рецидив. И судя по тому, что он творит, о чём просит, патологический процесс затронул и серые мозговые клетки.

Она больше ничего не спрашивает, поворачивается к цветному стеклу, прижимается к нему лбом и долго так стоит, не произнося ни звука. Я подхожу к ней, прижимаюсь так же, как и она, к тому же стеклу, но так, чтобы видеть её. А она плачет. Она горько, безудержно плачет, но при этом беззвучно.

«Профессионально» — приходит мне на ум. Жуткое, душераздирающее понимание: она так плачет часто, это — часть её жизни, часть работы, часть профессии.

— Что ты делаешь здесь с собой, Софи? — спрашиваю у неё.

Но она не собирается отвечать на мои вопросы, у неё есть свои:

— Почему ты здесь?

— Потому что он не намерен лечиться, собрался на какой-то остров умирать, чтобы не причинять своим медленным уходом боль своим близким, то есть вам.

Спустя мгновение добавляю:

— Чушь какая-то. По — моему, он из ума выжил.

— Не выжил, это в его духе. В тот раз он делал то же самое, и чуть не умер. Мама вытащила его.

У неё снова беззвучная истерика, я стою рядом, но не знаю, что сделать, чтобы помочь ей. Как унять её боль? И прежде, чем мозг успевает подумать, руки уже обнимают её… Но легче ей от этого не становится: она начинает рыдать, теперь не сдерживаясь. А я за ней вслед, но в тихую — мужик же, в конце концов.

— Надо маме сказать, мама ничего не знает!

— Да, она не знает. Никто не знает, кроме меня.

— Тебя?! Почему он выбрал тебя?

— Откуда мне знать? — пожимаю плечами.

— А ты не спросил у него?

— Да как-то не подумал. Не до этого было. Не каждый день отец прилетает к тебе, чтобы уладить свои… посмертные вопросы, — выдыхаю.

Софья снова плачет, но теперь уже без всхлипываний — только слёзы трёт. Бесконечные, обильные как проливной дождь слёзы.

— Подождёшь? — спрашивает меня. — Я сейчас попробую отпроситься. Сегодня всё равно из меня уже никакой работник.

— Хорошо. Подожду тебя здесь.

— Ты на машине?

— Нет, на такси.

— Ладно. Тогда на моей поедем.