Царство небесное силою берется

Он не пошевелился. Он стоял абсолютно неподвижно, оцепенев, ничего не чувствуя, пока слуховой аппарат ловил и пережевывал отдаленные звуки жестокой, длительной борьбы. Вопль прервался, но потом возник снова. Теперь он звучал ровно, то усиливаясь, то затухая. Аппарат создавал иллюзию, что эти звуки вырываются из него самого, что там, внутри, кто-то пытается освободиться, продраться наружу сквозь плоть. Он стиснул зубы. Мышцы на лице напряглись, обнаружив под кожей живые линии боли, более жесткой, чем кость. Его лицо окаменело. Ни единый крик не должен ускользнуть от него. Он знал только одно, только в одном был уверен — ни единый крик не должен от него ускользнуть.

Вопль то усиливался, то затухал, потом взметнулся последний раз, в самый решающий момент, как будто после сотен лет ожидания смог наконец прорваться в спасительную тишину. И над ним опять сомкнулись мелкие ночные звуки.

Он так и остался стоять у окна. Он знал, что случилось. То, что случилось, было так же очевидно, как если бы он

сам стоял в воде вместе с мальчиком, и они вдвоем не давали ребенку всплыть, пока тот не перестал биться. Он стоял и смотрел через тихий, пустой водоем на стоящий у воды темный лес. Мальчик, скорее всего, шел сейчас по этому лесу навстречу своей ужасной судьбе. Он знал, инстинктом настолько же верным, как монотонное, механическое биение собственного сердца, что, даже утопив ребенка, мальчик окрестил его, что теперь ему не миновать всего того, к чему его готовил старик, и что сейчас он бредет сквозь черный лес, чтобы сшибиться в отчаянной схватке со своей судьбой.

Он стоял, пытаясь вспомнить что-то очень важное, пока не ушел от окна. Наконец он ухватил эту мысль, такую неясную и далекую, словно все это уже произошло, причем давно, очень давно. Завтра нужно будет прочесать озеро, чтобы найти Пресвитера.

Он стоял и ждал, когда невыносимая боль, нестерпимая мука, которые он должен был ощутить, охватят его, чтобы можно было не обращать на них внимания, но так ничего и не почувствовал. Он так и стоял у окна, с чувством удивительной легкости во всем теле, пока не понял, что не будет никакой боли, которую нужно было бы преодолевать.

ЧАСТЬ III

ГЛАВА 10

В свете фар у обочины дороги появился мальчик. Слегка подобравшись, он повернулся и выжидательно смотрел на машину. В его глазах на секунду зажегся красный огонек, совсем как у кроликов и оленей, которые ночью стрелой проносятся перед мчащими по шоссе автомобилями. Штаны у него были мокрые до колен, как будто он пробирался через болото. Шофер выскочившего из темноты грузовика выглядел в громоздкой стеклянной кабине совсем карликом, он резко ударил по тормозам и, пустив мотор работать на холостых оборотах, потянулся через соседнее сиденье и открыл дверцу. Мальчик забрался в кабину.

Это был дальнобойный грузовик, огромный и похожий на скелет доисторического ящера, и в кузове он вез четыре автомобиля, подогнанных тесно один к другому, как патроны в магазине. Шофер, жилистый мужчина с резко загнутым книзу носом и тяжелыми веками, подозрительно оглядел попутчика, потом нажал на сцепление, и грузовик, отчаянно взревев, тронулся с места.

— Если ты, приятель, хочешь, чтобы я тебя подбросил, не давай мне спать, — сказал он. — Я тебя не для того подобрал, чтоб тебе одолжение сделать.

По голосу было понятно, что он из какой-то другой части страны. Концы его фраз, как хвосты, неизменно загибались вверх.

Таруотер открыл рот, словно надеясь, что слова появятся сами собой, но ничего подобного не произошло. Так он и сидел, уставившись на шофера, с полуоткрытым ртом. Лицо его было бледным.

— Парень, я не шучу, — сказал шофер.

Мальчик крепко прижимал локти к бокам, чтобы его не трясло.

— Мне только доехать, где это шоссе выходит на пятьдесят шестое,— сказал он наконец. Его голос как-то странно скакал вверх-вниз, как будто он впервые открыл рот после какой-то страшной неудачи. Казалось, он постоянно слушает сам себя, пытаясь сквозь это дрожание различить некую твердую звуковую основу.

— Давай рассказывай что-нибудь, — сказал шофер. Мальчик облизал губы. Через секунду он сказал высоким, совершенно не слушающимся голосом:

— Я никогда на разговоры времени не тратил. Я всегда дела делал.

— И что же такого ты сделал в последнее время? — спросил шофер. — Почему у тебя штанины мокрые?

Мальчик опустил глаза и стал смотреть на свои мокрые штаны. Казалось, они полностью отвлекли его от всех тех слов, которые он только что собирался произнести вслух, целиком завладев его вниманием.

— Очнись, парень, — сказал шофер. — Я спрашиваю, почему у тебя штанины мокрые?

— Потому что я их не снял, когда делал это, — сказал он. — Я ботинки снял, а штаны снимать не стал.

— А что такого ты делал?

— Мне домой надо, — сказал он. — Я там, на пятьдесят шестом, вылезу, а потом по просеке пойду. До утра, видать, как раз и доберусь.

— Почему у тебя штанины мокрые? — не отставал шофер.

— Я мальчика утопил, — сказал Таруотер.

— Одного-единственного, и только-то? — спросил шофер.

— Да.