ЦДЛ

– Очень просто, – отвечает Даня, – это же своего рода профилактика и гигиена, а также пожелание «Будь здоров!». «Ну зачем тебе болеть, человече, – как бы говорит Здравоохранение, – пусть тебе будет неповадно болеть, – ставит диагноз оно, – впредь старей не болея. А еще лучше – старей молодея, тогда все будет о’кей! И, как говорится, подавись ты своими деньгами». Носители самой гуманной профессии на земле, потому они так высоко и оценивают свой труд, как бы говоря нам: гуманнее это еще не значит – покарманнее. Это когда-то исцеляющие руки были на нашем пульсе. Ныне они на нашем горле. Вот так и держа их на нем, как на Библии, мне кажется, и должны эскулапы давать свою невероятно торжественную клятву Гиппократа. И не на сцене своих анатомических театров, а на многолюдных стадионах при огромном стечении народа, то есть своих будущих клиентов, во избежание иллюзий, что человеколюбие спасительное обязательно бескорыстно. «Господа, все операции на вашем сердце прежде всего – банковские операции. Это не что иное, как очистка желудка перед тем, как его разрезать. Вот мы и клянемся, что все будет сделано в лучшем виде. Это заодно создаст предпосылку необходимой после операции диеты. Очистка и еще раз очистка! И вообще охрана здоровья должна быть вооруженной. Ведь к нам идут только в неотложных случаях, а где профилактика и гигиена? Где организованный и обязательный приход к врачу в пронумерованных колоннах, возглавляемых правительством и прочими лидерами нации, которые, кстати, больше всех нуждаются в нашей помощи? Или вы думаете, что мы ничего у вас не найдем? Будьте покойны – обнаружим, драгоценные вы наши!..» И здесь, как видишь, заложена мудрость. Самоубийцы засоряют реки, полагая, что вода дешевле земли. И уж намного дешевле откачки, если их извлекут из воды раньше, чем они захлебнутся. Самые отчаянные прыгают в землю, забираясь повыше, чтоб сразу и наверняка, а главное, поглубже войти в дорогую, иными словами, быстренько и бесплатно. Подобное самообслуживание, они полагают, куда дешевле. Но, упадая, они нарушают закон, эти злостные неплательщики своей кончины. Здесь и так очень трудная жизнь, дорогой, чтобы болеть или, тем более, умирать. Непозволительная роскошь это, да и кощунство, – скорее забежали они в бар, чтобы сказать себе: «Будь здоров!» В баре было, как всегда, интимно и весело, настороженнососредоточенно и шумно. Грустно и в карманызалезающе… «Мы будем пить и смеяться, как дети!» – сказал Вадя, потирая руки, как доктор-щипач-карманник перед тем, как вырезать у тебя кошелек. Постепенно глаза привыкли различать свой стакан, где на огромном льду развалилась капля живительная, непростительно маленькая на таком айсберге, какой бы ты двойной дринк ни брал. Нет, после России здесь пить невозможно. Здесь льют, как пьют, а пьют, как льют, трясясь рукой дрожащей. И это понятно – на глазах твоих недоливает. Все буфетчики – жулики между народами. Самый щедрый бармен, конечно, ты сам… Но это можно себе позволить лишь дома. А здесь – одна только музыка льется. Все остальное лишь каплет. Сквозь непомерно громкую они различили смутный, но все же невероятно знакомый силуэт Одиссея Моисеевича, тоже сидевшего с самим собой и говорившего, соответственно, тоже с собой, как друг с другом, к тому же любимым. Он почему-то был лыс. «Скоротечная чахотка облысения, – быстро констатировал Даня, – и потом, это уже слишком, чтобы на одной-единственной голове были и ум и волосы одновременно. Но он, по-моему, и так красив, как Бог. Хотя никто еще не видел красивого Бога, да и некрасивого – тоже, – погладил он Одика по его мыслительному шару. – Неужели мы все действительно по образцу и подобию Его? Если это так, тогда я понимаю, почему такое количество неверующих людей».

– Аморально-политические качества советского человека здесь никуда не годятся, – тут же сказал Одиссей Моисеевич вместо приветствия, – уж насколько паскудским был Паскудский, а здесь все же ушел из Большого…

– Театра, – догадался Вадя.

– Нет, секса, – продолжал Одиссей Моисеевич, – Паскудский теперь у нас семьянин. Купил автомобиль. Говорит, колеса – тоже не стоят. Или еще один мой соседик – сначала бросил курить. Потом жену, и только потом бросил пить. Ну, ну, – говорю ему, – все бросаешь, а когда же поднимать начнешь? Или другого взять – сначала он сломал ноготь, рискуя сломать палец. Потом палец, рискуя сломать шею, но между ними он таки сломал кому-то жизнь – ну, ну, – говорю, – все ломаешь, а когда же строить начнешь?

Третий сосед Одиссея Моисеевича был летун каких мало. При виде красивых стюардесс у него без удержу текли слюни. И это понятно – кормят-то нас в самолете сплошь стюардессы, и все обаяшки как на подбор. Еще Павлов заметил интенсивное слюновыделение перед обедом…