ЦДЛ

Здесь у каждого свой круг, вернее, круги… в глазах, в чьих прицельных сетках только близко знакомые. Все всё друг про друга знают: «А помнишь (это новейшая эмиграция, еще бы не помнить!)… а помнишь, как Губанов укусил за ногу Пегги – жену секретаря американского посольства – и она, бедняжка, потом сорок уколов от бешенства принимала…» Травят поэтов, а потом удивляются, что кусаются. Или пишет художник на стенах, да не картины, а суммы, которые он за них получить желает. Пишет себе, пишет. Подсчитывает себе, подсчитывает. И вот, глядишь, его уже в дурдом волокут, всего целиком как есть – с калькулятором в зубах. Один мой приятель в Москве тоже писал на стене суммы, которые как бы должно ему государство начиная с первого дня его появления на свет. Он считал, что сам факт его рождения здесь уже сам по себе событие, требующее ознаменования и премиальных. Нас мало, – утверждал он, – а посему нам надо платить уже хотя бы потому, что мы появились единственный раз в какую-то сотню лет, и где – в совершенно неподходящем месте и в совершенно неподходящее время. Я считаю, что государство передо мной в неоплатном долгу и, каким бы пролетарским оно ни было и как бы оно ни выкручивалось, должно заплатить… Долг неоплатный рос с каждым днем. Графический и недвусмысленный, требовал куда больших стен, а потому цифры хоть и прибавляли нулей, но явно мельчились. Жмотничали и, залезая друг на друга, снова плодились, видимо, он еще и начислял проценты. Но, добрая душа, он решил их простить. Потом подумал и стал вычитать из гигантского перечня цифр свои долги моральные и физические (к моральным он относил алименты, а к физическим счета за коммунальные услуги и за телефон, который ему не полагался, но он в данном случае за него платил все равно, как если б он был). Понятно, за такую «уплату» на него подавали в суд. На суде он обычно был краток: «Вы не платите мне, почему же я должен платить вам? Кто кому должен? Вы можете жаловаться, а я лично буду отстреливаться…» И начинал баррикадировать дверь. Но тут подходили очередные псевдовыборы в Верховный Совет, и он тут же ее распахивал, заодно выбивая ногой оконные рамы (они плохо у него открывались), и, будучи уже совершенно не замурованным, высовывался и кричал о том, что его лишают света насущного, и это в стране, где ученье свет, а все остальное тьма. Во дни народных ликований глас народа, как правило, слышен. И его оставляли на время в покое, и тогда свет горел у него круглосуточно, как маяк.

– А это еще кто такой, увешанный значками внимания и на руках носимый? Он что – падишах? Нет, не похоже, так чем же он так знаменит, если его не санитары несут? – ревниво, но не завистливо смотрит Даня, еще вчера его самого, как младенца, куда-то влекли, тоже, можно сказать, на руках носили… А может, он просто высокий человек и видный, они всегда, великаны, вызывают нездоровое, я бы сказал, удивление. По себе знаю.

– Скорей всего, он сидит у кого-нибудь на шее, а потому и кажется нам высоким, – предположил Юз, еще один наш друг и коллега, хотя, как известно, между коллегами дружб не бывает, – подавляющее большинство наших творческих эмигрантов, пытавшихся сбежать от своей беспомощности, сидит на шее своих жен, иными словами, подавляющее большинство очень даже их подавляет своим весом, вместо того чтобы подавлять авторитетом, – закончил свою мысль еще один наш друг. Ну никого в Москве не осталось!

– Ничего-то вы про него не знаете, – говорит нам всегда сведущая Юля Гном, – это же смотритель всех небоскребов Нью-Йорка, следящий за амплитудой их раскачки, а посему самый влиятельный тут человек (если не сказать, человечек, роста он малоэтажного очень)… К тому же он еще и рисует. О нем сам Завалишин пишет, а может быть, уже написал.

– А это кто такой настырный, активный и вездесущий? – сторонимся от шурующего локтями господина, который, как узнали мы позже, русские континентальные давно не читал, а здесь и островные похерил… «Я вообще не могу читать русские издания», – сказал он. И поразмыслив добавил: «Пишу я относительно быстро, вот выставляюсь медленно…» И пригласил нас посмотреть одну из его картин, где воины в конусообразных, как болезнь Дауна, шлемах пытались биться насмерть и чья непрочная фактура явно разваливалась на глазах до того, как ее ударят. «Вот они, цветочки смерти с ягодками взрывов. Это пока хроника вчерашняя. Сейчас я задумал картину, где цветочки будут побольше, а ягодки покрупней… – интриговал он, пока мы пробирались к его шедевру, – знаете ли, война – лес рубят – щепки летят…»

– Не летят, – говорит Ардальон, – сейчас пилы что надо, но все равно война всегда бесчестна, зато почетен мир – так мы ныне называем чувство когтя… – И отвернулся, дав ему понять, что не любит батальной живописи, предпочитая другие панорамы.