ЦДЛ

– Это не он? – показал Бах на какого-то человека, тоже пришедшего посмотреть на русских художников, работы которых сверкали, как яйца праздничные и пасхальные, в данном случае просто развешанные на виду. Одет он был в свежую сорочку (смирительную), а на руках блестели новые браслеты (полицейские), но это не так бросалось в глаза – глаза этого человека явно лезли на лоб, что тоже не очень-то странно на вернисажах. Вот они приподняли его взлохмаченную шевелюру, отбросили, чтоб не мешала, и стали вовсю разглядывать потолок, а минут через пять он уже озирался затылком. И наконец исчез. Видимо, он их закрыл. Мы всегда имеем обыкновение на многое закрывать глаза, принуждая себя восторгаться не тем, чем нам бы хотелось. Лучше уж быть невоспитанным и сказать в лицо то, что воспитанный говорит обычно за глаза, в крайнем случае жене. А при чем здесь жена, да еще любимая, чужая или своя? Кстати, почему из всех величайших мастеров древности не было ни одной женщины-живописца, а теперь их навалом, даже если они и не женщины? И почему не принято задавать подобные вопросы на вернисажах? И мы стали говорить о сообществе независимых поэтов, хотя сам факт сообщества уже исключает независимость. И я предлагаю им прийти в одно из них (пооткрывали тут всяких сообществ с вышибалами и без) и попросить их бросить поэтов на произвол судьбы, так им даже лучше. Другое дело – художники. Ну стоило ли переть в такую даль, чтобы еще и здесь это видеть? – разглядываю висящее на виду и даже не одетое в форму, а если и одетое, то не в ту. Где если пуантилизм, то это обязательно засиженный мухами сыр, а если модерн, то просто бутылка кефира в чьем-то кармане. Так и хочется крикнуть: «Эй, кто тут забыл свое дрянное пальто?» И где – в Нью-Йорке – современном Вавилоне художественных галерей, удивить которые физически невозможно. Мало того что там ну любое место от подобного реализма уже не отмыть, так еще и сюда мадам Мухина долетела, при всем при том, что у мадам Мухиной конечно же крылышки коротки сюда долететь… Или взять Немухина (даже не Мухина) – тоже знал по Москве и каждый раз советовал взять фамилию Нерембрандт. Или, в крайнем случае, Нецелков, а еще лучше – Давнонецелков. И то приличней.

– Какая прелестная пара! – взволновался почтенный литератор с невероятно длинными пальцами, видимо, был когда-то гинекологом или пианистом, а может быть, и тем и другим одновременно. – Как хорош, да будь я гомосекшл, я непременно его б восхотел…

А если бы я был геем, мне бы непременно понравилась его подруга, но я не стал эту мысль высказывать вслух. Так и есть – почтенный когда-то музицировал и практиковал одновременно. Вероятно, я очень располагаю к себе – мне всегда рассказывают свою биографию. И чужую – тоже.

– А вот, между прочим, любимец публики югославско-харбинской-стамбульско-берлинской и еще двух индий, не считая двух америк… – показал он на милейшего и слезящегося старичка («А я я-я-го-о шашкой хрясть, и вот тогда-то он и стал о-о-кончате-льно к-к-красным»), – правда, публика была сугубо русской и узкой… Да у них очень узкий и прозрачный круг – вижу насквозь их братства и сестричества, тоже пришедшие поглядеть на лубок своей родины стародавней, ни с того ни с сего переметнувшейся к большевикам, пастушка невинная. Оттуда бы им глянуть, откуда сбежали, – мигом бы слезки высохли. Графини, княгини, княжны – своих фолиантов книжны, все еще щиплют беглянок-служанок на фермах своих, огородах. Все еще ждут на белом коне возвратиться. Да вон и «Правду» уже отмывают, чтоб назвать ее «Русская Мысль». Старая эмиграция, даже очень. Цветаева от этой компании бежала куда подальше – в еще худшую, но Россию. Прямиком в петлю возвратилась. Набоков им тоже не нравится. Благо – плевать хотел, а вот другие спились. Бедного Белинкова на Лубянке ломали. Там не сломали. Здесь добили. А ведь на вид такие милые старички, кто бы подумал?! Боже, сколько россий в одном месте! Из любой – на выбор сбегай!

– А вы, сэр, простите, в каком-с служили-с? – обращается Нерудов к кому-то. – Случайно не ее тезоименитства гусполку ее величества государыни матушки императрицы, а также его высочества светлейшего князя, запамятовал имя-отчество… Ась, не слышу-с, какой род войск? А, в советское время изволили родиться (нашел когда родиться), а я думал «Мы белая ка-ава-алерия и о нас в веках»… Я полагал, что вы скакун-с… Но смена смене идет, – а ты, часом, не марксист? – интересуется он уже с другой стороны, обращаясь к одному из приезжих, которому мало сбежать, еще и поездить хочется. Рядом с ним был некто с газгенно-пищеварительной фамилией Бонч-Бруевич…

– Да бог с тобой, уже давно анти!