ЦДЛ

«А почему бы и нам на свою голову по паре таких же спикеров не напялить?» – подумал я, глядя на слезших с радиофицированных лиан Чебурашек. Идет человек, и ноги его машут ушами, и все сплошь плывет в глазах, которые тоже, как уши, закрыты, только изредка вздрагивают, когда лезут на лоб. Кстати, именно здесь все, что плывет по рекам, – не тонет. Особенно это заметно весной. Именно весной нас много чего омывает, застывших в удивлении…

– И не только весной, – замечает Гудя, – мне кажется, нас и здесь омывает, хотя мы и сидим на высоченных табуретах и возвышаемся на столько голов. Если бы я был не лопарем, а евреем, я бы не медля сменил свою фамилию на «Айсберг» или, как минимум, на «Торос». «Егудаил Торос», а что, звучит!

– Тебе сам Бог велел – ты Эскимосский. Можешь еще добавить – клык моржовый.

Казя

Не боги горшки обжигают, не боги на них и садятся.

С Казей мы впервые увиделись еще в Италии – незабываемой стране, где вдали море, а вблизи наши эмигранты… Плывут корабли, да все в этом море плавает, будь то сало с одышкой, что шло баттерфляем, а рядом, дельфинчиком, чадо его, будем надеяться – не утонет, или просто маслянистое нефти пятно. А если спиной к панораме сей встать, то обязательно кто-то уже приехал, прибыл уже, наконец откопался и с места в карьер: «Не подскажете ль мне?», будто я суфлер-подсказчик на этой сцене.

– Мне женщина нужна, чтоб вступить с ней в ночлег, – сказал тогда Казя, – я слышал, есть здесь такая религиозная и к тому же набожная организация…

– Но ведь тебя уже везут, кормят, поят, фондят и охраняют, чтобы назад не украли. О тебе же уже пекутся, вон ты румяный какой! – говорю. – Это я по другому статусу – одна нога здесь, другая там – на весь мир разрываюсь, все меня хотят, а я вот не знаю, что захотеть, а потому не решил еще, где жить, как жить, зачем-то – я знаю… И вообще такое ощущение, что не весь уехал, и то в ус не дую, поскольку сбрил. А ты все же из почтенной и международной лиги «Спасайся, кто может», а я вот спасен и никакого эффекта. Спасают же тебя, как однажды великих ученых. Их, между прочим, в бомбовом люке спасали, чтобы в случае чего удобнее в океан было сбросить (спасают не затем, чтоб назад отдать). А тебя, сокровище, вон с каким комфортом везут. Тебя, между прочим, мафия итальянская охраняет. Кстати, почему бы тебе не попробовать сицилианку?

– Да мне хоть бы кто! – проглотил он слюну. – Они как – филантропы?

– Да их тут хоть пруд пруди – каждый только и норовит поделиться с ближним. Каждый только и ждет, чтобы ближнему помочь своему. И чужому. Но здешний ближний воротит нос. Вот разве что ближний дальний, в этом смысле он, как сифилитик, безносый…

– Там я был ближний дальний, теперь я – ближний, приехавший издалека… Теперь я нос к носу – ближний, может, есть все же соответствующая женская филантропическая организация, что могла бы пойти мне навстречу в этом вопросе?

– Так это же монашки! – удивился я его полному непониманию западной жизни, – и откуда ты такой Эйнштейн приехал?

– Из Бельц. – И по привычке стал излагать свою анкету, из которой явствовало, что с пионерского возраста он сирота. А вот сейчас, в комсомольском, еще и брат потерян.

– Что, навсегда потерялся? – спрашиваю.

– Да, не отпустили.

– Что, он на секретной работе?

– Вот именно – оставили в Бельцах пожизненно, – сокрушался Казя.

– Атомщик в Бельцах? – удивляюсь (я всегда был за утечку любых мозгов).

– Хуже. То есть еще секретней…

– Да кто же он, черт возьми! – не выдержал я.

– Музейный посетитель – играет толпу.

– Один?

– Нет, их там чертова дюжина. И все на окладе, когда нет бесплатных туристов. А так как туристов там отродясь не бывало и с улицы прохожих тоже отчаялись загонять, все про это дело давным-давно знают, им, беднягам, приходится вкалывать со страшной силой. Без выходных и отпусков. Они даже болеть не имеют права. А женщины, соответственно, уходить в декрет. Вот так всю жизнь напропалую и кричат, восторгаются, кого-то цитируют и чего-то поют. А главное – подталкивают людей к экспонатам. Это их основная обязанность. Вы даже не представляете, как надоела братишке эта работа. Народ должен знать, что свято место пусто не бывает, а потому там никакой тишины музейной. Я представляю, что творится в Главном, если в филиале такое происходит…

– Да, работенка, прямо скажем, гнусная, – говорю, – а что за музей-то? Не иначе Революции…

– Он самый. Теперь в каждом селе по такому. Вместо краеведческого в память былой природы – мемориалы будущей счастливой жизни. Но раньше хоть флора с фауной была на черно-белых фотографиях. А теперь только митинги на фоне былых фотографий былой растительности, где самым говорливым памятники стоят. Говорят, их скоро будут в каждой коммунальной квартире ставить. В полный рост и на самом людном и шумном месте…

– На кухне, значит, – говорю, – где страсти кипят и где кастрюли, как граница, на замке…