ЦДЛ

– А вот и ленинградцы – дети мои! – откуда ни возьмись вдруг появился Джамбул, где-то пропивший свою домбру, хотя народ тут толпился в основном столичный и ленинградцы еще не пришли – они и здесь не желают быть под Москвой. Именно на Западе у них обострилось чувство неприязни к столице нашей родины – Москве, и даже не так к Москве, как к самим москвичам, будто сами москвичи не подмосковные люди. Вся Россия была Подмосковьем. Подвиг помалкивания в красную тряпочку – да в СССР все в этом смысле города-герои. Но Самиздат все же родился в Москве. И когда сегодня патриоты городов, сплошь заэсэсэренных и покинутых, начинают доказывать, что именно их город самый главный по количеству Гомеров на душу населения, мне от души смешно. Особенно смешит комбинация слов «покинул» и «патриот». Так, в нашем зароссийстве ныне выясняется, что вся литература в наилучшем ее исполнении дело рук одних ленинградцев, хотя самый почитаемый там – москвич Андрей Платонов. Вся живопись, выставленная взашей, – тоже их рук, включая все эти «Петербурга» имени Толстикова, ныне Романова, но не того, при котором был Достоевский (смельчали Романовы, да и Достоевские – тоже) – а учитель Михаила Шемякина – москвич Михаил Шварцман. И вообще, до чего у нас любят ягодицы носами-атлантами подпирать, и не только тиранов и тиранчиков или придворных поэтов – дворовые тоже сюда годятся. Открываешь очередной наш листок, что на гвоздь просится по примеру распятия – тоже страдает, вот и думаешь – и куда бы его повесить, и читаешь: «Кто был никем, тот стал тут всем», – но потом недоумеваешь: «Что случилось с американцами (или там с французами, шведами, немцами, испанцами, а также финнами и новозеландцами) – ведь мы же тут, а шастают мимо, не замечают, а ведь мы где-то читали, что это вроде бы цивилизованные нации. А Норвегия, так та вообще чуть ли не первая страна в мире по количеству читающих душ. Это как же понять, господа неандертальцы?!»

– Да ну их на…

– «Новый Американец»? – спрашивает Бах.

– Это очень близко – хотел подальше. И разлил по последней, – какая разница – одним больше, одним меньше?

И действительно, какое это имеет значение? Ну какое имеет значение, что и как они пишут? Все пишут запоем. И лишь тот, кто в запое, – не пишет. Все пишут. Почему бы им не писать, как все. Другое дело – писать лучше. Или лучше совсем не писать, чем писать, как все. Человека жаль, когда он подневольный. Кто бы он ни был, а жаль. Но вот он сбегает, все лучшее свое в кандалах оставив. Тем более следует его пожалеть. Давайте за всех их, несчастных, выпьем (хотя убежавшего грех жалеть – убежавший уже свободен, он сам уже должен несчастных жалеть). И за вон того подтянутого, что стоит на своем…

– Такой принципиальный?

– Я не о принципе, а о хвосте. Кстати, кто он, вот он в легком танце пошел. Я давно за ним наблюдаю…

– Из Ансамбля Песни и Пляски имени святого Витта, – говорит Юз Алешковский – Моцарт русской фени, вынимая из своей заначки ром (здесь он крепкий, как жидкий гром), которого, естественно, не хватило, чтобы выпить за всех несчастных еще. Вообще-то ром надо пить не быстро, как в бистро, а с ромовой бабой (с детства обожаю ромовых баб).

– А при чем здесь бистро? – спрашивают друзья.

– Понимаете, парижские бистро от казацкого «быстро!» – наши вечно торопятся, даже в Париже. Вот если бы тысячи евреев хлынули во Францию, как, скажем, в Нью-Йорк, тогда бы эти кафе назывались «Бикицер».

– А вот и я, Педичка! – воскликнула какая-то бабенка из «Русской мысли» (она уже катилась квадратом, которому обломали углы).

– Это который по тоннелям ходит? – спросил Лоуренс, он же Валера. – Кстати, ты читал «Между собакой и волком», не знаешь, кого он имел в виду?

– Да это не он, это Саша Соколов имел в виду.

– Между прочим, вам уже нолито, – заботливо говорит почтенный литератор и обращается к нашему другу Лимонову: – Это лучшее, что вообще написано о Чонкине. Поздравляю, лучше Вас о Чонкине никто не писал.

Закусили, чем бог послал.

– Да это не он, а Володя Войнович о Чонкине лучше всех написал. До него человечество вообще ничего о Чонкине не знало, так больше не могло продолжаться. И тогда он сел и его сотворил. Я помню, как он рожал героя, я тогда еще жил в Москве. А Эдик у нас по другой части классик, – говорю.

– А Суслов – писатель? – не унимался Лоуренс-Валера. – Как вам Суслов?

– Как Брежнев, – говорим мы, жуя.

– Суслов – писатель с одним сусловием, чтобы его не принимали всерьез, – говорит Бах, – он шутник.

– А с народом не шутят, – говорит Ефеня – богатырь наш Попович, – один у нас пошутил, так смеху было – полные штаны, когда ему юмор его оторвали.

– А вот и поэтесса – «Я увся ув стихах». Как говорят в народе – ни кожи ни рожи. И стихов – тоже.

– Между прочим, с ее фамилией ее только могила исправит, – говорит Бах. А Моцарт-Алешковский добавляет:

– Мандавошек всегда тянуло на Лобное место, другое дело, зачем их танками давить. – И тут же обращает наше внимание: – А вот еще одна – с чемоданом стихов.

– Поэтесса что мать-героиня, если только не делает аборты, – замечаю я.