ЦДЛ

– Как «Мать» Горького? – спрашивает Казя.

– Как Ниловна? – хочет уточнить Ефеня, думая, что она египтянка.

– Да русская она вроде, – успокаивают его друзья, явно начитавшиеся Горького.

Спустя минут двадцать появилась следующая, но уже с кошелкой непроданных книжек. Здесь их и на фудстемпы издавать наловчились. Если можно с проститутками расплачиваться этими продуктовыми талонами, то почему нельзя на них издаваться? Например, автор «Антилолиты» А. Туровский делает и то и другое только на них.

– Бедняга, никого не вдохновляет, потому сама и пишет, – сострадает ей Казя, уже готовый пожертвовать своей юностью (но не беспокойтесь – мы этого не допустим).

– А может, она Байрон в юбке, – предполагает другой.

– В шотландской, – добавляет третий.

– А что, запросто может американским классиком стать – у них с поэтами туго. Бродский у них национальный поэт. Что бы они делали, если б он не приехал?

– Она уже напечаталась по-английски, запросто может стать.

– Хижиной дядюшки Тома, – говорит Даня. Сегодня он почему-то грустит.

– А вот и соавторы! – говорит Бах. – Между прочим, пишут через океан – один здесь, другой – там.

– Ты хочешь сказать, одна нога здесь, другая там? – спрашиваю.

– Как ты догадался? – говорит Бах.

– Да очень просто, пишут-то обычно не левой ногой, а Европа у нас справа.

– А может, они телепаты, – заметил почтенный литератор, – или встречаются на нейтральной почве где-нибудь в океане, посередке…

– И пишут в четыре ноги? – спрашивает Даня у почтенного.

– Да нет, в океане пишет другой, – говорит Бах, – скоро выплывет, тогда и почитаем.

– Сейчас многие стали соавторами, – говорит Лоуренс Кусачкин, – собираются человек по десять и пишут коллективные письма, потом сбрасываются на марку и шлют.

– Мы говорим о соавторах творческих и хоть чуть одаренных, – говорит ему наш почтенный литератор, – поровну делящих ответственность между собой.

– Не поровну, – говорю, – Синявскому дали больше, чем Даниэлю.

– …И которые своих читателей, можно сказать, наполовину режут, – как ни в чем не бывало продолжал почтенный литератор, явно игнорируя мою реплику.

– И гонорары, – вставил Кусачкин.

– Их разделить невозможно, – говорю.

– Почему?

– Они микроскопические, а на микроскоп ни у кого нет денег. Да им и не нужно – они родные братья, в отличие от всех двоюродных, двубортных, двумастных, двурушных, двуличных, двудонных и так далее двойных и парных. Между прочим, ОБЩЕСТВО ПИШУЩИХ НЕ В ОДИНОЧКУ (ОПНО – сокращенно) готовит Манифест, где заключительные строки будут такими: ОДИНОЧНЫЙ АВТОР, ПУСТЬ ДАЖЕ ПИШУЩИЙ ЗА ДВОИХ, ДА ЕГО В ОДИНОЧКУ ПОСАДИТЬ МАЛО, ЭТО ЖЕ ОНАНИСТ, МАСТУРБИРУЮЩИЙ НА БУМАГУ, ТОЛЬКО ВДВОЕМ ЕЕ И МОЖНО ОПЛОДОТВОРИТЬ…

– Бедная все выдержит, что только на нее не извергали, – вздыхает Даня.

– Одна голова хорошо, а две еще лучше – не зря же наш великий народ это выдумал, – говорит Ефеня, молчун и ныряльщик.

– Одна голова хороша, а вторая еще хуже, – нехотя огрызается Даня, – так зачастую и бывает у двухголовых тянитолкаев, близнецов, пар, почти супружеских, к тому же плодовитых, как кролики. «Ни дня без дрочки!» (слегка перефразировал он Олешу).

– И потом, на одного читателя по два писателя – это уж слишком, – поддерживает Даню Падло Нерудов, – тем более что читателей – раз-два и обчелся, а писателей хоть пруд пруди.

– А народ все валит и валит, – замечает Бах.

Вместо того чтобы рассасываться – посетителей прибывало. Они шли и шли. Их было уже не счесть. И все, как один, – двухголовые. Многоглавая гидра соавторов постепенно вползала и в без того тесное помещение, громко названное «Галереей Прекрасного». Спертый воздух, но даже его не хватало. День стоял у открытых дверей, не решаясь войти, а потому еще было темно, хоть и лампы вовсю светили. Не продохнуть. Не разглядеть. Не расслышать. Не понять. Все толпились, оттесняя задом картины, зачем-то висящие ни к селу ни к городу, невпопад и не к месту. И почему эмиграция здесь, тем более творческая, друг с другом и друг на друга пишущая, непременно должна встречаться под ними, а старая – без них? С каких это пор искусство, нас возвышающее, стало лишь поводом почесать языки? И мы решили пойти на Славянский базар. Там как раз была выставка, но уже нашего товарища – художника Авоськина, только-только приехавшего. Купля-продажа нам не помешает. Попрошайничество (оно здесь прямо в храме, а не при входе в него) – тем более: каждый из нас, как Бог, подаст. И в России у церквей юродивые клянчат, как здесь респектабельные просят. Нет, ничего нам не помешает насладиться его картинами.

Потерпи, Авоськин, мы уже идем. Мы с тобой, друг. Мы тебя не бросим.

Но здесь было еще многолюдней, не человечнее, а именно многотолпней. Здесь человек растворялся в толпе привычно и по-российски.

– Да здесь еще многоглавей, если не сказать соавторней, – заметил Даня.