Цеховик. Книга 11. Черное и белое

— Это хорошо, — серьёзно говорит Ферик. — что не во плоти…

Конечно, хорошо, чего уж там.

Когда мы ложимся в постель, Наташка прижимается ко мне и ничего не говорит, молчит.

— Наташ, сильно перепугалась сегодня? — тихонько спрашиваю я.

Она кивает и, помолчав, говорит, тоже негромко:

— За тебя, а не за себя. Да, сильно. Кровь в жилах застыла, когда вы пошли по лестнице… Это ведь могла быть ловушка. Если бы этот парень, что стучал по крыше, хотел бы тебя заманить, он мог бы специально такой расклад дать, и тогда тебя ждали бы не у лифта, а на лестнице. Они могли устроить засаду…

— Да, Наташ, могли, — соглашаюсь я. — Первым шёл Дима, кстати… Но зачем бы этот Сеня вообще что-то говорил, если бы был с ними заодно? И потом, знаешь, у меня ведь чуйка…

— Какая ещё чуйка, — мотает она головой. — Эта штука чересчур необъективная, чтобы на неё можно было безоговорочно полагаться. Ты так не думаешь?

— Нет, не думаю. Она меня ещё никогда не подводила за последние полста лет.

Она хмыкает:

— А я-то думаю, почему ты иногда брюзжишь, как старик…

— Ага, — усмехаюсь я. — Смотри, сейчас ещё скажу кое-что по-стариковски разумное. Вот сегодня произошёл…

— Да знаю я, что ты скажешь, — она кладёт голову мне на грудь и закидывает на меня ногу под одеялом. — Что вот такие случаи могут повторяться в будущем и что я, пока не поздно, должна от тебя бежать, как от огня. Ты уж сто раз это говорил. А я тебе уже отвечала, я всё решила. Раз и навсегда. На всю оставшуюся жизнь…

Hа всю оставшуюся жизнь

Hам хватит подвигов и славы

Победы над вpагом кpовавым

Hа всю оставшуюся жизнь…

Она поёт решительно, но тихо, практически шёпотом, и от этого делается жутковато. Я целую её в макушку и закрываю глаза. На всю оставшуюся жизнь…

Утром еду в аэропорт встречать родителей и Гену с Ларисой. Дима остаётся в дежурке, поэтому я прошу его организовать уборку в подъезде. Не самому, конечно, а решить с дворником. Выдаю ему на это финансы. А то неудобно будет — родители приехали, а подъезд в кровищи. И так лифт прострелянный, как решето, а ещё и это…

Остальные парни двигают со мной, поэтому эта забота ложится на Димыча. Помимо охраны Наташки. Мы едем на двух тачках. Война войной, а новоселье по расписанию. Нужно ещё сегодня-завтра смотаться с Натальей в «Берёзку», накупить деликатесов на праздничный стол. Лучше, конечно, сегодня, но успею или нет, пока неясно. Надо, надо успеть, ведь мы, ленинцы, знаем, что значит это волшебное слово «надо». Умри, но сделай. Умри, но ветчину достань…

Пока едем снова звоню Ферику. От Цвета ничего нет, но завтра он должен прилететь.

— А как же рана? — удивляюсь я.

— Или ты не краснопёрый, Егор? Не знаешь, что значит «надо»?

Я смеюсь. У дураков мысли сходятся. Рассказываю то, что не стал говорить вчера, а именно о том, кто мне сообщил о засаде.

— Вот как, — хмыкает Ферик.

— Да, именно. Он вам ещё не звонил?

— Нет вроде, я ведь только появился. Позвонит ещё, наверно, если свои не порешили.

— Тьфу-тьфу-тьфу. Ну, вы уж его порадушнее примите, пожалуйста. И предложите что-нибудь. А ещё скажите, что я тоже хочу с ним поговорить.

Комнат у нас в квартире четыре, поэтому и мама с папой, и Гена с Ларой получают отдельные помещения. Дом сразу наполняется шумом, разговорами, весёлыми возгласами и репликами.

— Егорка! — требовательно начинает Рыбкин. — Это у вас тут ещё время раннее, а у нас, вообще-то уже шестнадцать часов. Понимаешь намёк?

— Конечно, дядя Гена, всё понимаю, — смеюсь я. — Дщерь ты воспитал отлично, так что обед уже почти готов.

— Обед, — кривится он, — дело хорошее, и даже нужное, но ты давай, налей пока нам с отцом, чтоб на сухую не ждать. Чего у тебя есть-то? Ты запасы сделал, я надеюсь?

Отец сначала отнекивается, но поняв, что мама сейчас занята совершенно другими делами, соглашается. Я выдаю им коньяк и приношу лимончик и твёрдую копчёную колбасу с ароматом чернослива и шоколада. Она тает, истекает жирком и на просвет горит гранатом.

— Э-э-х! — крякает Рыбкин. — Раззудись, плечо, размахнись, рука! Мировой зять! Другого такого негде взять!

К обеду отцы подходят в хорошей форме, а главное, в отличном настроении. Мама тоже погружается в расслабленную эйфорию и только бедная мачеха Лариса Дружкина, чувствует себя непрощённой и не может отдаться стопроцентной радости. Я всячески её подбадриваю и она, думаю, благодарна мне за это, но определённая натянутость в общении с Наташкой пока сохраняется.

— Ната! — хмурюсь я, чуть заметно кивая в сторону Гены.

— Ну что ещё! — дерзит она, прекрасно понимая, что именно я имею в виду.

— Прекращай!

— Никак в толк не возьму, о чём это ты.

Вот же упёртая!

После обеда я еду на работу. Новицкая сжимает зубы, посылает в меня воображаемые стрелы с отравленными наконечниками, но молчит. Я проскальзываю к себе, минуя разговоры о Екате, и самоотверженно тружусь до конца рабочего дня.