Целитель

Линн ощипывала глухаря. Увидев Альмода, смутилась, начала оправдываться. Он отмахнулся. Не его дело. Спросил только, как именно Ивар велел дозировать маковую настойку, еще не хватало ребенка отравить. Убедился, что Линн все поняла правильно, подтвердил указания.

Малыш дышал глубоко и ровно, хоть и чаще, чем положено, потому что еще держался жар, из-за него и сердце колотилось быстрее обычного, но все это не стоило беспокойства. Завтра, пожалуй, можно убрать трубки изатянуть рану. Если не начнутся параличи, ребенок пойдет на поправку, но проследить за его состоянием в силах и Ивар. Все равно теперь будет заглядывать. И справиться сможет, если вовремя заметит. Надо будет сказать… Если ничего не случится, то пацан легко отделался. Получится ли так же просто с другими? Альмод здорово сомневался.

Больных было уже пятеро, и Харальд распорядился соорудить для них что-то вроде навеса — три стены из жердей, а крыша из лапника. Приставил двоих ходить. Спохватился, называется. Своевременно. Альмода к больным звать не стал, то ли платить не хотел, то ли решил, что он все равно откажется, дескать, предупреждал ведь, не послушались — расхлебывайте теперь сами. Альмод сам не представлял, что бы ответил, попроси его Харальд. Но о новых больных он узнал случайно, просто искал мать Ульрику, и ему указали на этот загончик.

Он поклонился, но вместо благословения услышал:

— Я ждала вас с покаянием.

Альмод поднял бровь, пытаясь сообразить, в чем именно он должен был каяться.

Мать Ульрика взглядом предложила ему выйти из загончика. Альмод не возражал — лишние уши ему были не нужны.

— Если Стейна вы убили, защищая невинных — хотя и эта смерть заслуживает покаяния — то происшедшее утром, — преподобная мать покачала головой. — целителю полагается спасать людей, а не губить их.

Альмод сдержал раздражение. Он пришел к преподобной матери с просьбой, а потому мнение, что ей следует сделать со своими поучениями и об осмысленности попыток воспитания взрослых следовало придержать при себе. Сказал как можно небрежней.

— Не моя вина, что у этого мерзавца оказалось слабое сердце. — Сущая правда. между прочим, неумеренность в хмеле отражается не только на печени. — Его сгубила похоть и гневливость. И страх.

А вот это было правдой лишь с определенной точки зрения. Но скажи он все, что думал на самом деле — не миновать поучений, а то и ссоры. А ссориться с матерью Ульрикой он не хотел. Не сейчас. Выдержал испытующий взгляд, не отводя глаз. Он и в самом деле вовсе не чувствовал себя виноватым. Некоторых невозможно ничему научить — лишь проучить, да оградить от них остальных.

Ульрика вздохнув, все же одарила его благословением. Спросила о самочувствии, похвалила самоотверженность. Альмод отмахнулся от комплиментов, расспросил про больных. Предложил принести служительнице творца лежанку. Нехорошо, когда немолодая уже женщина спит на земле.

— Но зачем? — подняла брови мать Ульрика. — Я заночую, как обычно, в доме Ауда Смирного. Он добрый прихожанин, и после пожара пустил к себе дюжину соседей.

Альмод на миг лишился дара речи.

— Преподобная мать, — осторожно произнес он, наконец. — Вы рискуете заразиться сами и заразить других. Со своей жизнью вы вольны делать, что хотите, но…

— Моя жизнь в руках Творца, — перебила его Ульрика. — И на все воля Его.

— Истинно так, — кивнул Альмод, едва сдерживая усмешку. — Но вы подвергнете опасности и других.

— Каким образом?

— Зараза может распространиться через одежду. Ее могут разносить те, в ком еще не видны признаки болезни, но она уже зреет в теле…

— Вы хотите сказать, — преподобная мать повысила голос, — что служительница Творца может разносить заразу?

Именно это он и хотел сказать.

— При всем моем почтении, преподобная мать, вы тоже человек, и отнюдь не бестелесны.

Дородная Ульрика побагровела.

— Сказано в писании: «Там, где служители Мои, там и благословение Мое». Вы утверждаете, что с Его благословением может расходиться зараза?

Альмод мысленно выругался. Он мог бы не особо задумываясь процитировать ей десяток мест из писания, смысл которых сводился к простому «на Творца надейся, но и сам не плошай». Когда-то он ради пари выучил Писание наизусть и до сих пор мог воспроизводить страницы по памяти. Но кому и когда удавалось переспорить служительницу Творца?

Кто и когда вообще смог переспорить человека, свято убежденного в своей правоте?

Все же он попытался.

— Благословение Творца со служителями его, но сказано ли это про одежду и воздух? Преподобная мать, я прошу лишь…

— Ваша забота — тело, вот и занимайтесь телесными хворями. Моя забота — души, и я буду делать все, что считаю нужным. Когда речь идет о жизни вечной, остальное не имеет значения.

Альмод проглотил крепкое словцо. Если бы он не пришел к ней с просьбой, никакое уважение к сану не удержало бы его, от души высказал бы все, что он думает и о телесных хворях, и о жизни вечной, и о глупости, с которой, кажется, сам Творец бороться бессилен. А он вовсе не Творец.

— Согласен, хвори — моя забота. Мои плетения не помешают вашим молитвам?

— Никоим образом.