Целое лето

— Да я вообще не подозревал, что… что что-то не так. А сейчас спрашивать — бабушка в больнице, мать не отвечает, отец в каких-то таких делах, что и не подступиться…

— Хорошо. Попробую. Только… только если начнёшь не верить и я это почувствую…

— Степан Григорьевич! Я уже большой мальчик. И я понимаю, что происходит что-то… ну, не совсем обычное. Я понимаю. И я… и мне… в общем, я в это тоже втянут, и мне надо наконец…

— Давай-ка ты заваришь свеженького, а я подумаю, с чего будет правильно начать.

Глеб выкинул спитой чай, оттёр, как мог, чайник изнутри, засыпал заварку из новой пачки — хозяин показал, где что лежит. Пачка была совершенно незнакомая — какой-то «Элис-чи» — и подмокшая с одной стороны. Впрочем, внутренний фольговый пакетик службу свою исполнил — плесени внутри не было, и плесенью из пакета не пахло. Вообще ничем не пахло. Потом он увидел на пачке дату: 1997. Хорошо выдержанный, подумал Глеб.

Он вернулся за стол с залитым чайником. Степан Григорьевич сидел, неподвижно уставившись на блюдце.

— Значит, так, — начал он, не поднимая на Глеба глаз. — Только не перебивай. В нашей галактике тысячи обитаемых планет. Все они принадлежат цивилизации под названием Путь…

4.

— Да ты что? — не поверила Аня.

— А вот, — сказала Стася.

— И что теперь?

— Да фигня, — махнула Стася рукой. — Что я, не могу одна походить?

Это она рассказала подруге о только что случившемся объяснении с Кириллом, который до сих пор считал себя её парнем. Ну, не без оснований, конечно… но и не так чтобы с железными основаниями. Как говорится, секс — это ещё не повод для знакомства. А тем более однократный секс. Да ещё тем более — по пьяному делу.

Они валялись на диване в Стасиной квартире — уже традиционно Аня оставалась у неё на пятницу-субботу-воскресенье под предлогом готовить уроки и готовиться к тренировкам (тут два шага до стрельбища, а от Восстания сорок минут топать), а на самом деле — просто отдохнуть от непрерывного домашнего пьяного бедлама. Только что закончилась примерка на Аню новых Стасиных платьев и туфель, которыми её постоянно отсутствующие родители как бы пытались загладить вину. Вернее, не оба родителя, а мать; в общем, там всё было сложно. Богатство это было свалено теперь на стульях и туалетном столике и подвергалось любованию.

Через час начинались танцы.

— Не понимаю, — сказала Аня, — чего ты их сама не носишь?

— Я вообще платья не люблю, могла бы заметить. Да и… не знаю… противно как-то. Будто она ими от меня откупается.

— Ну и зря. И потом — на отца же ты не злишься? А он тебе вообще ничего не посылает.

— И правильно делает. Ну, какое берёшь?

— Ф-ф-ф… Давай я ещё вон то красное померяю?

— Я тебя в нём до «Прогресса» не доведу — по дороге украдут.

— Мечты, мечты…

Аня поднялась, подцепила пальцем плечики с красным платьем из чего-то струящегося, и пошла внутрь шкафа к зеркалу. Стася посмотрела на себя в маленькое зеркальце. М-м…

— Ань, у тебя есть помада тёмная? Ну, чтобы совсем?

— В сумочке глянь.

Стася запустила руку в сумочку — китайскую реплику Cloe, но надо пристально всматриваться, чтобы уловить отличия, — и выудила несколько тюбиков помады и стеклянный… нет, не стеклянный… шарик.

— Это что такое интересное?

Аня высунулась из-за дверцы.

— А, это… Это комиссионные по одной сделке.

— Жемчуг, что ли?

— Не знаю. В том и суть сделки. Прикольно, правда?

— Красивая штучка.

— У тебя какой-нибудь сломанной серёжки не найдётся?

— Это мысль…

Стася достала из туалетного столика большую лаковую шкатулку, полную всякой бижутерии — вплоть до ракушек на проволочках. Высыпала всё на диван, разбросала, нашла две более или менее подходящие по смыслу серёжки: одну мельхиоровую, другую серебряную. Прикинула шарик по размеру. Серебряная не годилась. Выдавила из мельхиоровой фальшивый камень, попробовала на его место шарик — почти идеально. Надавила аккуратно… вошёл. Встал, как родной.

— Во!

Аня, уже вся в струящемся красном, смотрела у неё из-за спины.

— Зашибись…

— Держи.

Аня, подойдя к большому зеркалу, вдела серёжку в ухо.

— Нет, — сказала она, — не понимаю я тебя, мать, решительно не понимаю. Вот если бы мне — так… и квартира свободная, и бабки кой-какие, и шмотьё присылают… да хоть месяц так пожить — я бы так развернулась!..

— Ну да, — хмыкнула Стася, подводя себе губы совсем тёмной помадой. — Как верно говорят в народе, бодливой корове бог рог не даст…

— Я, по-твоему, корова? — картинно обиделась Аня.

Стася встала рядом с ней — в тёмно-синих шёлковых брюках и бархатисто-чёрной кофточке.

— Да, пожалуй, ты права. Я корова. И с этим ничего не поделать… Туфли давай.

— Глаз к чему чешется? — спросил Аспирант.

— Смотря какой, — не оборачиваясь, ответил Сергеич. — Правый к свадьбе, левый — побьют.

— Левый, — с сожалением сказал Аспирант. — А вообще — как много в русском народе примет к «побьют». Наизнанку надел — побьют, нос чешется — побьют, а теперь, оказывается, и глаз…

— Ещё если верёвочку поднимешь, — сказал Олег.

— Ничего себе… Можно сказать, обложили. Так, кто это у нас там?