Целое лето

— Вот так, — сказал Степан Григорьевич. — Как на войне. В партизанах, если читали, много детишек было, и многие головы сложили. Вон, целый памятник поставили… Тоже ведь — дети, а когда война — кто же сильно спрашивает… И тут война. Да ведь ещё какая. На простой-то шанс уцелеть есть, даже если проиграешь. А тут? Ни малейшего шанса, сожрут. То есть побеждать надо любой ценой. Вот её и платили, любую цену… Значит, ты Угла третьего расколол. А ведь он как раз из тех, кто многое мог бы порассказать, что они там нового задумали. Он тем, первым, десантом командовал…

— Да, я понял. А потом решил остаться. По-моему, струсил.

— Может, и так. Сказали, небось: за провал — в распылитель… Ты, кстати, его как — в прибор выплюнул или наружу?

— В прибор.

— Это хорошо. Рано ему ещё в распыл… А я так думаю, что остался он не просто так, а развернул тут серьёзную работу. Первый-то слой наши кэгэбэшники просекли, прикрыли, а что под ним — не сумели увидеть. Теперь уже поздно, конечно…

— Что нам делать, Степан Григорьевич?

— Я вам не командир. Какой из меня командир, от тени своей шарахаюсь… Делать нужно вот что: выяснять, кто из них в высоких чинах — и выбивать беспощадно. Точка-то сюда вряд ли покажется, хотя… а вот Линии всякие, Углы — из нужно бить. В голову. Я смотрю, вы с винтовками?

Аня со Стасей переглянулись. Трудно было опознать кофры винтовок в этих легкомысленных матерчатых свёртках…

— Я по запаху, — сказал Степан Григорьевич. — Ружейную смазку всегда учую…

Я уснул и тут же проснулся — от кошмара. Не буду пересказывать, потому что в пересказах мои кошмары никакими кошмарами не являются. Что-то нудно происходит, логичное или алогичное — и просто в какой-то момент я там, во сне, понимаю, что мы когда-то давно допустили мелкую ошибку, что-то не так поняли или не так написали, и вот теперь всем конец…

Сел на диване, закурил. Хоть я и пообещал Серафиме не курить в комнате, но удержаться не мог: руки дрожали. Да и кто что учует, при открытом окне-то…

Вошла Серафима. Она была в халате из тяжелого малинового шёлка — я привёз ей в прошлый раз.

— Что, плохо, Лёшенька? — спросила она. — Я же вижу…

— Давай ты с ребятами поедешь в Москву, — сказал я. — На недельку-другую. А?

— Вот я так почему-то и поняла, — сказала Сима. — Опять?

Я кивнул.

— Когда?

Я пожал плечами.

— А ты, значит…

Я опять кивнул.

— Сразу не мог сказать?

— Не мог. Да и не знал, если честно.

— А теперь знаешь?

— Да и теперь не знаю. Только… — я потёр рубец на бедре. — Ноет.

— Я бы поехала, — сказала Сима, — да ребятишек ни за что не стронуть. В августе-сентябре хотела их на море свозить, у Полины — ты её не знаешь — путёвки пропадали. Так нипочём. У одного важные клиенты, у второго школу пропускать нельзя. Ты что-нибудь понимаешь? Мы же такими не были…

— Ну, мы другими были, да. Но это же…

— Я не об этом. Как мне их сейчас забрать?

Я подумал. Действительно, получалось, что никак. Если только…

— Давай ты как бы заболеешь, и тебя надо сопроводить? — предложил я.

— Вот пуще всего не люблю я придуриваться — сказала Сима.

— Да знаю. Но, по-моему, это самое простое и логичное. Завтра с утра организую тебе вызов из нашего института, и поедете. Договорились?

— А ты?

— А мне надо остаться. Проследить, чтобы ничего не разбили.

— Да тьфу на тебя.

— И не сожгли.

— Да вот ещё раз тьфу! Что ты за человек, Лёшка! А вообще… а если меня вывозить, так почему не всех остальных?

— А как мотивировать? Закричать, что у меня заныл рубец на жопе, и теперь всех надо отвести подальше — вдруг рванёт? Тут, Сима… я даже не знаю, как сказать… всё на предчувствиях, а это ткань тонкая — начни чуть тянуть, она и рвётся. Ну, допустим, я перебдел, и ничего не будет. Вы съездите туда-сюда, поживёте в Москве, ты правда пройдёшь обследование… пошляетесь по экскурсиям, погода пока хорошая… — ну и всё. А другим я ничего объяснить не смогу…

— Я поняла, — тихо сказала Сима.

Мы сидели в темноте. За окном висел совсем старенький месяц. Высоко над ним в лучах ещё невзошедшего солнца быстро шёл крестик-самолёт, разматывая за собой розовый лёгкий след.

5.

— Куда вам здесь, э? — ещё раз спросил водитель, когда они проехали школу.

— Два перекрёстка вперёд, налево, там я покажу, — сказала Маша.

Очень болела голова. Взятый из дому пенталгин закончился, а ни одной круглосуточной аптеки на пути так и не попалось.

— Что за шайтан? — вдруг спросил водитель.

— Что? — не поняла Маша.

— А не знаю, да. Смотри, видишь — вот!

Но Маша опять ничего не увидела.

— Как молния, да! Только зелёная такая.

— Где?

— Да уже нету, всё. Может, сварка? — сам себя спросил водитель. — Нет, не сварка… Здесь сворачивать?

— Здесь…

Маша всмотрелась. Старый памятник как стоял, так и стоял — чёрный на фоне фиолетового. Её показалось, что он немножко светится, вернее — освещает всё вокруг себя, оставаясь тёмным. И ещё ей показалось, что перед памятником лежит что-то ещё более тёмное, как бы абсолютно чёрная кучка чего-то — но тут машина повернула, и ничего больше увидеть стало нельзя.

— Вон тот дом, торцом на улицу. Ага, спасибо. Держите… — она подала, как и было заранее оговорено, три пятисотки.