Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

– А знаете ли вы, что, впервые употребив слово, а точнее, термин «компьютер», Алан Тьюринг имел в виду не машину, а человека? То есть компьютером был человек, который, вероятно, анализировал данные, полученные машиной. Называя так человека, Тьюринг подсознательно проявил свое уникальное предвидение, словно знал, куда мы движемся, – задумчиво говорит Виктор.

– И куда же мы движемся?

– Это смотря чьей версии вы верите. Или хотите верить. Вопрос лишь в выборе сюжета.

– А каковы варианты?

– К примеру, люди научатся тормозить процесс старения и запускать механизмы регенерации; срок жизни вырастет. Человеческое тело все еще останется органическим, но оно будет крепче и здоровее. Кроме того, мы сможем улучшать себя с помощью бионических протезов, которые помогут преодолеть некоторые физические и умственные ограничения. Вариант второй: поскольку возможности биологии не беспредельны, люди, по крайней мере, некоторые из нас, отменят понятие смерти, загрузив свое сознание на внешний носитель.

– Выходит, что мы всего лишь компьютерная программа? – перебиваю я.

Виктор недовольно морщится.

– Почему «всего лишь»? – спрашивает он. – Разве Стивен Хокинг[45], чье тело оказалось для него совершенно бесполезно, «всего лишь» разум? Безусловно, это был величайший ум, но еще и яркий образец исключительного, здравого рассудка, запертого в немощном теле. Что бы он выбрал, как думаете?

– Паралич развился у Хокинга не сразу. Сначала его тело функционировало нормально, – возражаю я.

– Так же, как будет функционировать любое перенесенное сознание. И тут мы переходим к третьему варианту.

Я решаю молчать – пусть Виктор выговорится.

– Независимо от того, реализуется ли все, описанное мной, параллельно будет развиваться и третий сценарий, – продолжает Виктор, глядя на меня с лукавой улыбкой: одобрительно и дерзко одновременно. – Мы создадим различные виды искусственного интеллекта: от роботов до суперкомпьютеров, и научимся сосуществовать с небиологическими формами жизни… которые в конце концов вытеснят все биологическое.

– Или можно оставить все, как есть, – вставляю я.

Виктор отрицательно мотает головой.

– Из всех перечисленных сценариев невозможен только ваш.

Официантка приносит чек.

– Надвигается гроза, – предупреждает она.

* * *

Виктор предложил оставить машину на парковке и пройтись немного, а по вовзращении заказать стейк.

– Люблю прогуляться перед ужином, – говорит он.

– Как же вы собираетесь прогуливаться, превратившись в компьютерную программу? – ехидно спрашиваю я.

– Эх, придется отказаться от ужинов, – смеется Виктор. – А если серьезно, то перед переносом сознания вы сами выбираете носитель, любую форму жизни, и меняете его, когда угодно. Животное, минерал, овощ – ограничений нет. Боги принимали облик людей и животных, а простых смертных обращали в деревья и птиц. Это все истории о будущем. Мы уже тогда знали, что не ограничены формой, данной при рождении.

– Что для вас реальность? – интересуюсь я.

– Не существительное. Не предмет и не объект. Реальность в принципе необъективна.

– Согласен, наше восприятие реальности необъективно. Мое индивидуальное восприятие окружающей нас пустыни отличается от вашего. И тем не менее пустыня реально существует.

– Будда вам возразил бы, – улыбается Виктор. – Он учит, что все мы рабы внешнего восприятия и, следовательно, путаем внешность с реальностью.

– Что же тогда реальность?

– Над этим вопросом бились лучшие умы. Увы, ответа нет. Скажу лишь одно: поскольку сознание является непосредственной функцией мозга, но не сосредоточено в каком-либо отдельном биологическом органе, оно неуловимо, как и душа. Однако все признают, что сознание существует. Как признают и то, что машинный интеллект лишен сознания. Возможно, реальность – тоже некая функция. Она существует, но не материальна, как мы привыкли считать.

Прямо перед нами вполне материальный тушканчик ныряет в заросли ларреи. Вечернюю тишину сотрясает мощный раскат грома. Над нами сверкает раздвоенная молния. И, наконец, обрушивается дождь. Пустыня Сонора – одна из самых влажных в Северной Америке. Здесь два сезона дождей. Сейчас лето – время внезапных ливней.

– Скоро закончится! – между раскатами грома успевает крикнуть Виктор. – Мы в зоне жаркого аридного климата[46].

– Не знаю, в какой мы зоне, но что промокли до нитки, – это факт! – кричу я в ответ.

На нас будто вылили ведро воды. Мою футболку хоть выжимай. Синяя льняная рубашка Виктора прилипла к груди. Он достает из кармана носовой платок и вытирает лицо. Кто сейчас пользуется носовыми платками?! Впереди небольшой грот. Мы бежим в укрытие. Места едва хватает. Я остро чувствую тело Виктора: теплое, влажное животное рядом со мной. Я приподнимаю футболку, чтобы протереть глаза, и ловлю на себе его пристальный взгляд.

– Вы дрожите, – говорит он. – Сейчас не холодно, но вы дрожите.

Мелкие камни над нашими головами сдвигаются от очередного раската грома.

– Здесь небезопасно, – говорит Виктор, положив мне руку на плечо.