Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

Работая над рукописью, я развивала свое чудовище. А оно развивало меня. Ход повествования ставил перед мной вопрос: чего может хотеть это создание? Нуждается ли оно в паре? Способно ли размножаться? Будет ли потомство таким же устрашающе безобразным, или родится человек? А если не человек, то какую форму жизни воспроизведет подобное существо?

Я ощущала нечто сродни творческим мукам Виктора Франкенштейна: он создал чудовище, а то, что создано, нельзя отменить. Время безжалостно, оно не умеет идти назад. Сделанное не воротишь. Так вышло и с моим произведением: я создала чудовище и его творца, они уже обрели существование, и их история без меня не закончится. Мое чудовище ужасает и отталкивает людей. У него нет родного дома. Это не человек, но всему, что знает, оно научилось у человечества.

Прошлой ночью мы долго беседовали с Шелли. Он разделся, оставив на себе лишь рубашку. Белая кожа сияла в лунном свете. Мужское тело являет собой совершенство формы. Как и гротескная внешность моего чудовища – пропорциональна, но уродлива. Я провела пальцами вдоль ноги Шелли, от щиколотки до паха. Моя рука забралась под его рубашку, нарушив складки ткани и ход мыслей мужа. Сдерживая страсть, Шелли и мягко отвел мою руку.

– Я думаю, – проговорил он.

Мы размышляли над заглавием для моего произведения. Оба пришли к выводу, что оно не должно содержать слово «чудовище». В голове вертелись строки из моей любимой поэмы Шелли «Аластор, или Дух одиночества». Читая ее для меня вслух, муж взволнованно расхаживал по комнате. Длинные ноги двигались быстро, словно крылья у птицы. Крылья ниже талии? Каким же ангелом он стал бы, мой ангел? Я вслушивалась в голос Шелли.

«…Мне не давал покоя мой пытливый ум,
И думал я: а вдруг какой-то одинокий дух,
Посланец твой, мне приоткроет правду,
Если сумею, вырвать у него признание о том,
Что мы такое. В час одинокий и глухой,
Когда сама ночная тишь внушает ужас,
Я, как алхимик, в безрассудстве вдохновенья
Рискнувший жизнь отдать за хрупкую надежду,
Смешал дурные толки, злые взгляды
С прозрачной каплей истинной любви…»[48]

Он читал дальше, а в моей голове звучало: «Что мы такое»…

– Может, так и назвать? «Что мы такое»? – спросила я.

Но Шелли уже говорил о Прометее. А ведь Виктор Франкенштейн – современный Прометей. Он тоже украл божественный огонь, за что жестоко поплатился.

– А если выбрать название «Современный Прометей»?

– Решено! – отозвался Шелли. – Кара Прометея – быть навечно прикованным к скале. Каждое утро Зевс посылает к скале орла, который клюет печень титана. А за ночь она отрастает заново. Прометей прикован цепями, палящее солнце сделало его кожу темной, грубой, как старый кошелек. И лишь одна светлая полоска выделяется на этом фоне – она вырастает к рассвету, нежная и мягкая, словно кожа ребенка. Только представь! Орел, вцепившийся когтями в бедро, взмахи мощных крыльев помогают ему удержаться, огромный клюв раздирает плоть, добираясь до вожделенной награды.

Я слушала мужа, и перед глазами возникла торжественная и мрачная картина. Вспомнились недавно прочтенные романы. («Как это по-женски», – поморщился бы Байрон.). Семитомная «Кларисса» Сэмюэля Ричардсона[49]. И его же «Памела». На память пришла «Эмма» Джейн Остин, которую издали только что, в 1815-м. Простой, непритязательный сюжет (чего еще можно ожидать от жительницы Бата?), но читается легко. Наверное, следует поместить в заглавие имя или фамилию?

– Шелли! Шелли! – взволнованно воскликнула я. – Я назову свой роман «Франкенштейн»!

Муж перестал декламировать и остановился.

– И все? – спросил он.

– Да, любовь моя. И все.

– Чего-то не хватает, милая, – нахмурился Шелли.

Я задумалась.

– Тогда, может, «Виктор Франкенштейн»? – предложила я, подумав о «Тристраме Шенди»[50], старой книге, которая валялась в шкафу у отца на Скиннер-стрит исключительно для нашего с сестрой развлечения.

– Нет, – покачал головой Шелли. – Твой роман больше, чем история одного человека. Это история двоих, которые существуют друг в друге, согласна? Франкенштейн живет в чудовище, а чудовище во Франкенштейне.

– Верно. Поэтому у чудовища нет имени. Оно ему не нужно.

– Какой отец не даст имя своему ребенку? – удивился Шелли.

– Тот, которого ужаснуло собственное детище.

– Решай сама, Мэри. Ты для этих персонажей и отец, и мать. И как же ты назовешь свое детище?

Да, меня назвали Мэри. В честь матери и в память о ней. Я понимаю, что, отказываясь давать имя порожденному моим воображением существу, фактически отрекаюсь от него. Но как назвать эту новую форму жизни?