Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

Резкие слова больно ранили его. О, мой любимый, мой маяк, свет которого для меня погас, я не злая! Я схожу с ума! Слышишь ли ты меня? (Женщину, кричащую в стену.) Я СХОЖУ С УМА!

Я не могла работать. Не могла есть. Не могла спать. Не могла ходить. Не могла думать. Вместо связных мыслей перед глазами то и дело вспыхивали видения: я на кладбище среди могил. По ночам снились мертвые дети. Чудовища. Что же я создала, а потом убила?

Я не позволяла слугам убрать простыни, на которых умер мой малыш. Три месяца я лежала на них, вдыхая запах смерти. Что лучше – гнить понемногу и к старости превратиться в кишащую паразитами труху или умереть в детстве, с румянцем на щеках и алыми губами на бледном личике? Спасите меня! Спасите меня! Спасите меня от смерти!

Однажды сентябрьским утром ко мне постучался Шелли. Муж держал в руках письмо и несколько газетных вырезок, которые ему прислали из Англии.

– Произошла бойня[78], – проговорил он. – Месяц назад. Вести дошли до нас только теперь. Мне прислали газеты.

– Где это случилось?

– В Манчестере. На площади Святого Петра. Трагедию назвали Питерлоо, по аналогии с Ватерлоо.

Я сама видела, как тяжко жилось рабочим в Ланкашире. В 1805 году ткачи, трудясь шесть дней в неделю, зарабатывали по 15 шиллингов, что обеспечивало их семьям безбедное житье. Зато в 1815 году, когда войны с Наполеоном закончились (а закончились они сражением при Ватерлоо), те же самые ткачи получали в лучшем случае 5 шиллингов. В ответ правительство ввело Хлебные законы, запрещающие импорт дешевого иностранного зерна, которое могло бы накормить голодные рты.

– К чему такое безумие? Они говорят о патриотизме! Англия для англичан! Хлеб Джона Булля по ценам Джона Булля! Но на деле все обернулось совсем по-другому. Хлебные законы набивают карман толстым английским фермерам, которым патриотизм дал полную свободу назначать за свое зерно любые цены. Их капитал растет за счет голодающих женщин и детей, за счет обнищания рабочих. И все это сделано теми, кого мы называем правительством Англии!

– Отлично сказано, любимая! – воскликнул Шелли, обрадованный, что я немного оживилась и даже села в кровати.

– Но из-за чего в Манчестере пролилась кровь?

Супруг присел на край кровати.

– Мужчины и женщины Ланкашира собрались на митинг, чтобы послушать радикально настроенного оратора Генри Гента, – сказал он. – Протестующие выступали за отмену Хлебных законов, чтобы честные люди могли есть и трудиться, а также против жульнического Парламента, куда попадают только представители джентри[79] и аристократии. Большие промышленные города реальных избирательных прав не имеют.

– Правильно! – кивнула я. – Английский капитал перемещается из деревни в город, но растущие промышленные центры до сих пор не имеют права голоса. От их лица некому говорить!

– Правда, правда! В газете прямо так и написано! Как сообщают репортеры, – он поднес газету к близоруким глазам, – на митинге собралось очень много народу, порядка ста тысяч человек.

– Сто тысяч!

– Да! И, по единодушному мнению, трезвых, опрятно одетых и дисциплинированных.

– Что же вызвало беспорядки?

– Вместо того, чтобы внять требованиям митингующих, власти послали в гущу людей конную милицию, вооруженную саблями, чтобы разогнать, как они выразились, «сброд». А ведь по оценкам репортеров, протестующие вели себя чинно, будто в церкви.

– Какая жестокость по отношению к людям! – возмутилась я.

– Пятнадцать или двадцать человек погибло, – прочел Шелли. – Несколько сотен ранено. Драгуны чаще атаковали женщин!

– Храбрые мужчины!

– Правительство остро критиковали за разгон митинга. Власти винят собравшихся и не берут на себя ответственность ни за действия манчестерского магистрата, ни за свои собственные решения, которые привели к протесту. И все же возмущенные голоса не утихают. Даже камни вопиют от несправедливости!

– Неужели в Англии начинается революция?

– Не знаю, – покачал головой Шелли. – Будем ждать новостей.

– Мама, не мешкая, отправилась бы в Манчестер.

– Можем вернуться в Англию и присоединиться к протесту.

– Я в положении.

– Знаю. – Шелли ласково взял меня за руку и тихо добавил: – Мэри, пожалуйста, вернись. Ты свет моей души!

Я сжала его руку – такую узкую, белую. Руку, что ласкает мое тело, зарывается в волосы, кормит сыром (который я постоянно ем во время беременности) и пишет стихи. Руку с обручальным кольцом на пальце, дабы показать всем на свете, что Шелли мой муж.

– Я не покидала тебя, – ответила я. (И солгала.)

– Давай поедем во Флоренцию, начнем все сначала.

– Мы каждый раз начинаем сначала, – вздохнула я. – И в каждом городе оставляем по мертвому ребенку!

Шелли, как ужаленный, вскочил с кровати, подбежал к окну и рывком раздвинул плотные шторы. Он стоял, казалось, пронизанный насквозь солнечными лучами – настоящий дух света!

– Хватит, Мэри! Умоляю! Вставай, умойся и пиши, пиши!.. Любимая, поедем во Флоренцию! Пусть малыш родится там.

– Это будет зимой.

– Зимой, – словно эхо, повторил Шелли и задумался. – Но когда настанет зима, значит, весна уже недалеко, верно?