Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

Я сделала все, как он хотел. Поднялась с кровати. Велела прислуге вымочить постельное белье в соленой воде. Приняла ванну. Уселась за стол с кувшином вина и окунула в чернильницу перо.

Год спустя в Англии опубликовали роман «Франкенштейн», который был хорошо принят читателями. И даже принес нам некоторый доход. Самое странное, что теперь по ночам меня преследует еще и его лицо. Лицо Виктора. Виктор, не одержавший викторию. А может, я не случайно написала именно об утрате и неудаче?

Вот уж пять лет, как я вместе с Шелли. В течение четырех из них мои дети – безусловно, плод нашей с мужем любви – рождались и умирали. Неужели это наказание за жизнь, которую мы ведем? Вечные странники, всюду чужие. Мама не страшилась быть иной, но она нуждалась в любви. У меня есть любовь, но я не в силах понять ее смысл в этой череде смертей. Порой я задумываюсь, вот если бы не рождались дети, не существовало бы тела, а жил бы лишь разум, способный воспринимать правду и красоту. Не скованные телом, мы бы не мучились. Шелли мечтает, чтобы его душа переселилась в скалу или в облако, или в какую-нибудь нечеловеческую форму жизни. Теперь я вижу лишь уязвимость тел, созданных из плоти и костей.

Если бы митингующие в Питерлоо оставили телесные оболочки дома и прислали бы туда лишь разум, то никакого кровопролития не случилось бы. Ведь то, чего нет, ранить нельзя. А если бы не существовало и места, куда надо посылать разум, и он был бы всеобъемлющий и вечный, не досягаемый для времени и смерти? Что, если бы мой Уиллмаус был духом, способным по желанию надевать и скидывать телесную оболочку? Тела служили бы нам одеждой, а разум, меж тем, наслаждался бы полной свободой. Где бы тогда нашла прибежище смерть, как не в нас? Я часто вижу сон, как дети зовут меня к себе, остается пройти всего лишь пару шагов в глубь темного коридора. Я не решаюсь пойти за ними только из-за крошечной жизни, которую ношу внутри. «Немного терпения, и все закончится», – таковы были последние слова моей матери на смертном одре.

Во Флоренции мы поселились в красивом особняке. Шелли читал «Историю мятежа и гражданских войн в Англии» Кларендона[80] и «Государство» Платона[81]. Он мечтал о превращении Англии в республику. Ничто не способно погасить оптимизм мужа, которым некогда заражалась и я. Теперь я вижу, что в борьбе добра и зла часто побеждает, увы, последнее. Даже самые лучшие начинания оборачиваются против нас. Ткацкий станок, способный заменить восьмерых рабочих, в теории должен освободить человека от тяжелого труда. Однако на деле семь опытных ткачей остались без работы, и им нечем кормить голодающие семьи, а восьмой превратился в безмозглый придаток механизма.

– В чем смысл прогресса, если от него выигрывает лишь скудная горстка избранных, а большинству приходится страдать? – спросила я, перебив Шелли, который читал мне вслух.

Честно говоря, в какой-то момент слушание начинает утомлять, особенно, если в доме нет вина. По словам служанки, бутыль с вином свалилась с ослика. Или негодница ее просто украла.

– Скудная горстка избранных или большинство? – повторила я.

Шелли поднял голову.

– Мэри, ты вдохновила меня! Я пишу поэму о Питерлоо. О революции и свободе. Хочу прочесть ее всем мужчинам и женщинам, у которых хватило смелости требовать свободу!

– А не осталось ли у нас сыра?

– Поэма называется «Маскарад анархии». Знаешь, что я сегодня, сидя в библиотеке, прочел о себе в газете «Quarterly Review»? Она только что пришла из Англии. Я сидел в английской секции возле толстухи с маленькими глазками, которая каждый день ходит в церковь и пялится на нас на рынке. Она читала тот же выпуск…

«Господин Шелли отменит право собственности. Упразднит конституцию… Не станет ни армии, ни флота. Он разрушит наши церкви и лишит привилегий правящие круги. Супружество тяготит его, а потому нас ждет прискорбное увеличение внебрачных связей…»

Шелли процитировал наизусть список своих преступлений, а потом добавил: – Я бы не стал разрушать церкви! Сами здания великолепны. Мне противно лишь то, что творится внутри!

– Не стоит повторять слова, продиктованные страхом и завистью, лучше прочти мне свою поэму, – попросила я.

– Она еще не окончена. Но самые лучшие строки я написал благодаря тебе. О, Мэри, помнишь ли ты? Эти воспоминания не дают мне покоя, я словно пес, который отчаянно скребется в дверь пустого дома, где жил его хозяин. Помнишь ли ты лето в Женеве, когда мы все вместе сочиняли страшные истории? Ты начала писать «Франкенштейна», и мы часто беседовали допоздна. Я читал тебе новые стихи. Мы были счастливы.

– Уиллмаус еще радовался жизни, – мечтательно проговорила я. Конечно, я все помнила, как можно забыть?

– С тех пор мы изменились? Те же мы теперь или нет? – Шелли поцеловал меня в лоб.