Цемах Атлас (ешива). Том первый

— И вы тоже? И вы тоже говорите, как виленские раввины и обыватели из синагоги реб Шоелки? — Табачник налил еще одну рюмку. Его рука дрожала, и когда он пил, то облил водкой бороду. — Чтоб я валялся, как перееханная телегой собака с вывалившимися внутренностями, если я пошлю ей разводное письмо! Чтобы она была больше не виновна в грехе прелюбодеяния? От вас, реб Шлойме-Мота, я не ожидал такого совета. Вы ведь тоже всю жизнь вели войну со святошами, и даже сейчас еще обыватели попрекают вас, говоря, что вы из просвещенцев.

Меламед медленно ответил, что он вел спор из-за иной системы в иудаизме. У него был другой подход к жизни, тем не менее он признает, что его время прошло. Реб Вова тоже должен понять, что времена меняются и что пожилой человек должен посмотреть на то, что произошло, другими глазами. Судя по тому, что он сам рассказывает, та женщина в Аргентине — легкомысленна по природе и не имеет сильного воображения, то есть это женщина, не способная представить себе последствия своих непродуманных поступков. По большей части они поступают дурно не потому, что настолько уж плохи, а потому, что не отдают себе отчета в том, что получится из их речей и поступков. Вот и эта Конфрада вышла за него замуж без надлежащих размышлений и только потом увидала, что они не пара. Как сильно страдает из-за нее покинутый муж, она не могла себе представить издалека, потому что она по своей природе человек, не раздумывающий много и лишенный воображения. Однако она осталась ему другом и наверняка не хотела бы, чтобы он из-за нее мучился. Так что, если реб Вова будет думать, что она не самая худшая и распроклятая, а что она осталась ему другом, ему не будет уже так невыносимо тяжело послать ей разводное письмо, а также развестись с ней и в своем сердце.

— Друг, говорите вы? Она осталась мне другом? — Лоб Вовы Барбитолера покрылся крупными каплями пота, и прожилки в его желтоватых белках налились кровью. — Теперь я вижу, реб Шлойме-Мота, что вы действительно умный еврей. Вы никогда ее не видели, и все же вы хорошо знаете ее характер. Так со мной разговаривали ее братья-уголовники, когда приходили ко мне от ее имени требовать разводного письма. «Что вы от нее хотите? — говорили они мне. — Она пишет нам, что осталась вам другом, лучшим другом». Вот именно то, что она осталась мне другом, укладывает меня в могилу. Я вижу, что ее даже не мучает, что она вышла замуж за человека, прошедшего через тяжелые испытания, за вдовца с двумя сиротами, а потом бросила его с третьим ребенком на руках. Если бы она стала мне врагом, это я бы еще мог понять. Я бы думал, что Конфрада стала мне врагом, потому что ее мучит то, что она поломала мне жизнь. Однако эта потаскуха пожимает плечами. «Хе-хе-хе, — смеется она. — Да, что он ко мне привязался? Хе-хе-хе, — скалит она зубы. — Я ведь ему друг».

Вова Барбитолер передразнивал смех Конфрады, оскалив полный рот кривоватых желтых зубов и напрягая раздраженное, покрытое потом, раскрасневшееся лицо. Реб Шлойме-Мота слушал его печально. Вместо того чтобы встретиться со старыми друзьями и поговорить о прежних временах, поспорить о толковании какого-нибудь места из Библии или по поводу грамматики древнееврейского языка, он сидит в прокуренном шинке с каким-то евреем, мучимым злым духом или безумием. Табачник думает, что его страдания самые большие. Ему даже не приходит в голову, что есть и тихие страдания, от которых нельзя избавиться, беснуясь и крича. Меламеда тянуло домой, в постель, но ему было жаль своего собеседника, и он снова попытался призвать к его разуму:

— Конфрада живет себе спокойно в Аргентине с мужем и детьми и без вашего разводного письма, а вы мучаете себя до смерти и мстите себе самому.

— Да, я мщу ей и ее байстрюку. Байстрюк тоже скалит зубы, как и его маменька. «Хе-хе-хе», — смеется он, но он в моих руках.

Вова налил себе еще одну рюмку с таким счастливым лицом, что хотелось сказать ему «мазл тов».