Цена нелюбви

Хотя ему нелегко было управляться с загипсованной рукой, он теперь мылся самостоятельно, а если я пыталась завернуть его в чистое полотенце, уклонялся и закутывался в полотенце сам. Его новая, не допускающая исключений скромность резко контрастировала с недавней покорностью при обтирании салфетками и смене памперсов, а к августу я была окончательно изгнана из ванной комнаты. И одевался он при закрытых дверях. За исключением тех удивительных недель в десятилетнем возрасте во время тяжелой болезни, он не позволял мне видеть его наготу до четырнадцати лет, когда я с радостью лишилась бы этой привилегии.

Что касается моих невоздержанных излияний нежности, то они были окрашены раскаянием, которое Кевин не желал принимать. Он отчаянно тер лоб после моих поцелуев. Если я причесывала его, он отбрасывал мою руку и взлохмачивал волосы. Если я обнимала его, он холодно возражал, что я задеваю его больную руку. А когда я заявляла: «Я люблю тебя, сынок», — уже не с торжественностью Символа Веры, а скорее с лихорадочной, бессмысленной мольбой Аве Мария, он кривился в едкой гримасе, из которой постепенно и выкристаллизовался постоянный, левосторонний изгиб его губ. Однажды, когда я в очередной раз изрекла: «Ялюблю тебя, сынок»,Кевин дал ответный залп: «Не НЕ, не-ееее!»И я сдалась.

Он явно верил, что вывел меня на чистую воду. Он заглянул за занавес, и никакое количество нежностей и чипсов не могло стереть картину, по меньшей мере столь же неизгладимую, как первый взгляд на совокупление родителей. Однако больше всего меня удивило, какое удовольствие принесло ему открытие истинной сути его матери: ее жестокости, ее ярости. Это интриговало его гораздо больше, чем числа наших однообразных арифметических упражнений до его «несчастного случая», и он украдкой поглядывал на свою мать с совершенно новым — я не назвала бы это уважением — интересом.Вот так.

Что касается наших отношений, то к тому лету я привыкла скрывать от тебя кое-что, но более всего то, что считала преступлениями: мое чудовищное равнодушие при рождении Кевина, мое отвращение к нашему дому. Хотя все мы в какой-то степени скрываем друг от друга какофонию ужасов, царящих в наших головах, даже эти неосязаемые недоговоренности печалили меня. Только одно дело — держать в тайне ужас, охватывающий меня, когда подходило время забирать нашего сына из школы, и совсем другое — не считать нужным сказать тебе: «О, между прочим, я сломала ему руку». Однако самые порочные мысли не занимали пространства в моем теле, в то время как трехмерный секрет ощущался проглоченным пушечным ядром.

Ты казался таким далеким. Я с тоской смотрела, как ты раздеваешься по вечерам, и не удивилась бы, если бы ты прошел сквозь мое тело, как сквозь лунный свет. Наблюдая, как ты на заднем дворе учишь Кевина ловить бейсбольный мяч рукавицей кэтчера, надетой на его здоровую правую руку — если честно, он более ловко управлялся с шаром, слепленным из пиццы, — я прижимала ладонь к согретому солнцем оконному стеклу, как к призрачному барьеру, возведенному головокружительной доброжелательностью и болезненным ощущением отторжения, которые мучили бы меня, если бы я уже умерла. Даже когда я клала ладонь на твою грудь, мне казалось, что я не могу коснуться тебя, будто каждый раз под снятой одеждой оставалась рабочая рубашка из магазина Л.Л. Бина, как очередная шляпа несчастного Бартоломью, появляющаяся снова и снова.

Мы с тобой никуда больше не выходили вдвоем: ни посмотреть «Преступления и проступки», ни перекусить в «Ривер-клаб» в Найаке, и уж тем более не развлечься в «Юнион-сквер-кафе» в городе. Мы действительно испытывали трудности с приходящими нянями, но ты довольно спокойно смирился с нашим домашним образом жизни, посвящая светлые летние вечера обучению Кевина броскам и правилам бейсбола. Ты совершенно не замечал полного отсутствия его интереса ко всем видам спорта, и это немного мучило меня, но самым страшным разочарованием было то, что ты вовсе не жаждал проводить свободное времясо своей женой.

Какой смысл теперь говорить об этом. Я ревновала. И я была одинока.

Где-то в конце августа раздалась гневная, непрерывная трель дверного звонка. Из кухни я услышала твой разговор с нашим ближайшим соседом.

— Скажи своему парню, что это не шуточки! — воскликнул Роджер Корли.

— Эй, успокойся, Родж! — сказал ты. — Чтобы критиковать чье-то чувство юмора, сначала надо пошутить.

Несмотря на шутливый тон, ты не пригласил Роджера войти, а выглянув в вестибюль, я заметила, что ты приоткрыл дверь всего лишь наполовину.

— Только что Трент скатился на велосипеде с того большого холма на Палисад-Пэрид, потерял управление и приземлился в кусты! Он здорово расшибся.