Цена отсечения

И вокруг все снова становится тихо и мирно, умилительно и пасторально; вон батюшка с матушкой едут; одежды светские, но выправка поповская, и платочек на ней характерный; на коленях – плетенные домики кошек; сквозь темные прутья испуганно смотрят усатые морды, глаза сверкают черным светом: страшно, но хозяева хорошие, в обиду не дадут.

Мелькисаров смотрел, смотрел, думал, думал, и незаметно уснул тем поверхностным дорожным сном, когда накатывают образы, сквозь них протекают реальные звуки, ты роняешь голову на грудь, резко вскидываешься и продолжаешь спать, сознавая, что спишь, а проснуться не можешь. Он голый стоит на дешевой кровати, чуть ли не пружинной, из советского детства, и какие-то мохнатые его ласкают, и он понимает, что это не весь он, а только его тело, а за телом наблюдает его же душа. «В этот день в Иерусалим вошел Христос, уже ставший известным благодаря знаменитому воскрешению Лазаря». Радио. Мужик напротив перенастроил телефон на радио. Тело хочет уйти, а мохнатые не отпускают, и душа плачет, как девушка после первой неудачной ночи: пустите, ничего не хочу больше! Сиплый голос профессиональной скандалистки: мама у меня чумовая, а я ему… а он такой… Через скамейку, напротив, понятно. Мохнатые ласкают, жмутся, щекотят, тело вот-вот содрогнется. А мне лениво на звонки отвечать!

Голова все-таки упала на грудь. Мелькисаров сумел собраться с волей, выскочить из тошнотного сна, открыть глаза. Напротив сидит полубабка, из той неизбывной породы русских женщин, которые не старые, не молодые, лет с тридцати до самой смерти одного и того же примерного возраста. Сидит и смотрит, не отводя сочувственного и уважающего взгляда.

– Ох, бедный, это кто ж тебя так изукрасил?

5

Машина ковыляла по проселочной дороге, проваливаясь в ямищи, ямы и ямки; через полчаса условно-проезжий путь оборвался. По темному, невысохшему полю протоптана узкая тропинка. Надо было по-другому заезжать, но кто же знал? Таксист извинился, торопливо взял денег, рыхло развернулся, выметнув грязь из-под колес, и был таков. Пришлось проползать по осклизлой земле в городских ботинках с кожаной подметкой, рассчитанной на перескок из автомобиля на подогретую дорожку приличного заведения.

Солнце собиралось закатиться; свет перед сумерками четкий, видно далеко, да и пространство тут свободное, деревьев мало, как на юге. Непаханое поле спускалось к тихой широкой реке; за рекой разбредались холмы. Жизнь вокруг покатая, вольная. Умом понимаешь причину: колхозы завалились, деревни и села спились, молодежь уехала, природа нетронута; красота, оплаченная катастрофой. Но глазу радоваться не запретишь. Дома не лепились друг к другу, не сбивались в кучки, дворы были разбросаны бесхозяйственно, щедро, почти по-сибирски. Одиноко мыкнула корова, никто ее не поддержал; ни коз, ни лошадей не слышно, только страдальчески кудахчут куры и лениво отзываются петухи. Не пашут, не скотоводствуют. А дома покрашены. Недавно. И крыши перекрыты серой жестью. Чем, интересно, живут?

Степан Абгарович постучался в ворота.

– Открыыыто! – пропел ему старческий голос.

На завалинке сидел высокий дед – со следами былого пьянства, но решительно трезвый. На землю вывалена груда толстых прутьев; прутья густо поросли вербными коконами. Дед увлеченно плел. Но не корзину, а нечто объемное, безразмерное, похожее на греческую амфору или цеппелин.

– Кто будешь? Что ищешь? Откуда фингал?

Дед спрашивал, не отвлекаясь; он не прекратил работу, не проявил нормального сельского интереса; быстро зыркнул на гостя, скорее для порядка, чем для дела. Мелькисаров спросил: здравствуйте, а Недовражина где искать?

– Барина? а барин у себя. Ты что ли журналист-приколист? Камера где? съемочная группа что? и почему так поздно? электричество отключили; запасной аккумулятор есть? а что у тебя с дедалайтом?

6

Недовражин не обрадовался и не удивился; принял все как должное и ни о чем расспрашивать не стал. Захочет Мелькисаров поделиться – сам приступит, а нет – не надо. Что любопытствовать. Обнял, усадил за незыблемый, из древнего дуба сколоченный стол; спустился в подпол.

Кухня мерцала чищеной медью, посвечивала тусклой латунью. Повсюду здесь сияли самовары. На старом буфете, на подоконнике, на печке. Всех видов и размеров. Огромные, плечистые, на два ведра, труба с одышкой; мелкие, округлые, похожие на казанок; тонкостенные барские; грубые простонародные. А на полу стояли деревянные кунштюки, размером с пятилетнего ребенка: лихо рубленная кенгуру, из живота торчит детеныш; сосновая растресканная хрюша; к лавке прибилась стая жирных уток, с длинными восточными носами…

Недовражин принес самогонки, усиленной зеленоватым хреном, выложил сало на тряпочке и миску бочковых огурцов (вот у кого в подполье, наверное, запах правильный, живой); по-бабьи прижав к животу трехлитровую банку, сковырнул проржавевшую крышку и слегка обколол ободок. Кусок стекла отскочил на край столешницы, сверкнул неграненым алмазом: необузданная красота.