Цена отсечения

Расслабленный, обмякший Мелькисаров наблюдал за суровым народом, которому все нипочем: нужда так нужда, богатство так богатство, лишь бы жить не мешали; любовно глядел на вагонных торговок, с их веселыми накрашенными лицами и стальными голосами, которые сильней, чем стук колес и шум вагонной болтовни: уважаемые пассажиры, всем вам счастливого пути! предлагаем вашему вниманию книги кулинарного искусства, которые позволят каждой женщине быстро и экономно повести домашние хозяйства! на прилавках города Москвы книга стоит приблизительно двести-триста рублей, мы же предлагаем ее сегодня, внимание, всего за семьдесят пять рублей! кто заинтересовался, может ознакомиться поближе. И, легко подхватив клеенчатый баул, несет себе сквозь тесные проходы. Чем не девятнадцатый век, не русская женщина, не Толстой и Некрасов и кто-то там еще?

И в то же время – Мелькисаров слишком ясно понимал, что с ним сейчас происходит и что с необходимостью последует за этим. Сердце трепещет, вот-вот закапают слезы, а ум разбирает причины и следствия; от себя-то не уйдешь. Есть медленно пьянеющие люди. Ноги перестали слушаться, заплетык языкается, вокруг – посинелые рожи, сопливые губы, одна и та же история рассказана по десятому кругу, но мозг, сопротивляясь алкоголю, не дает уйти в отрыв, бухгалтерски фиксирует детали. А внутренний голос бормочет: не забыть поставить воду к изголовью, завтра в восемь тридцать позвонить Петрову, вечером летим в Новосибирск. Удовольствия нет, а похмелье – будет; лучше вообще не пить.

Холодный, четкий Мелькисаров наблюдал за Мелькисаровым – раскисшим, и посмеивался над собой – про себя. Народничек. Добролюбов с Чернышевским. Послушай лучше, что говорит вот эта мать калужского семейства, твоя ровесница, вот этой дочери, сверстнице милого Тёмы; послушай, о чем кудахчет.

– Да ты что ж, так и отдала? Так и отдала? Там же мелочью было двенадцать рублей, нет, тринадцать, а сдачу не взяла? Надо ж было бы пересчитать. Там двенадцать пятьдесят было, дескать, отдайте пожалуйста. Как же так, доченька, с деньгами надо аккуратнее.

Расслабленный, сентиментальный Мелькисаров сердился на себя сурового и едкого, упрямо заставлял себя разглядывать летучие пейзажи заооконного русского мира: останки церкви на кладбищенском холме, закисший пруд, обросший по краям домишками, как старый пень трухлявыми древесными грибами; нутро сжималось от жалости к людям и от полной невозможности помочь. Другой Мелькисаров, спокойный до твердости, усмешливо предлагал: посмотри на свалку вдоль дороги, на пустые глазницы заброшенных зданий, на ржавый, исковерканный «Москвич», который здесь заброшен навсегда; сорок минут от Москвы, а кажется, война окончилась вчера; забор, а на заборе надписи:

«Социализм или смерть! Путин с нами! Оля – блядь!»

В середине вагона расселись двое в черном, при длинных сальных волосах. Одному лет восемнадцать-девятнадцать, другому двадцать с небольшим; оба добротно накачаны пивом и все равно продолжают пить – через не хочу. Черные сапоги зашнурованы; ноги брошены на скамью. Чтобы казаться развязнее, младший растекся по сиденью; крохотный плеер переключен на динамик, и звук докручен до упора. Мощный перестук колес и расшатанный ход электрички не в состоянии забить дребезжание песни: постигая такое, что не хочется жить, наблюдает за нами небес синева…

И дальше – надрывно – про путеводную ярость, про то, что бредим настоящим и знаем, что вчера все было падшим, и продолжаем увлеченно и решительно спать. Переключись на черно-белый режим! Переключись на черно-белый режим! И убивать! Постигая такое, что не хочется жить…

Звук забивал сам себя, вспыхивали только отдельные слова: солнышко, забытье, добровольные могилы, и снова отчетливо слышно: переключись на черно-белый режим! Переключись на черно-белый режим! И убивать!

Пацаны кричали друг другу: офигенно круто, нереально! Мимо брел полубомж, стыдливо спросил их: свободно? Что?! Громче! Свободно ли? Нарвался на резкий ответ, короткий, как пинок под зад: занято, проползай!

Музыка клокотала. Пассажиры были недовольны, и чем старше, тем недовольней. Оглядывались, морщились; беременная молодуха разжевала бумажку и засунула в уши; но пацанву никто не осадил.

Мелькисаров дозрел до скандала, однако не успел вмешаться.

– Осторожно, двери закрываются! следующая станция «Лесной городок». – Звук сам собой захлебнулся и смолк. В затихший вагон протиснулась женщина – под сорок, без краски, простая; при ней две девчонки, одна старшеклассница, другая, скорее, студентка. Длинноволосые немедленно скинули ноги на пол, распрямили наглые спины, поменяли выражение лица. Не отморозки и нахалы, а добрые веселые ребята, ну выпили малёк, нормально-дело, с кем не бывает.

Женщина садится рядом с ними и оказывается мамой или теткой, а девчонки смеются и жмутся к парням, но без каких-то этих самых, а по-родственному, как сестры, как свои. Начинается уютный разговор. (А скамейка и вправду была занята.)