Цена твоей беременности

— Вика, твою мать, не молчи! — рыкнул он.

Кажется, я дошла до предела, потому что в следующую секунду меня поглотила тьма. И я бы точно упала, если бы он меня не удерживал.

Я лежала на чем-то очень мягком. А еще мне было невыносимо жарко. Такое ощущение, что на мне либо пуховик, либо меня укутали сразу в десять пледов и...

Я резко открыла глаза, но тут же зажмурилась.

Спальня Воскресенского. И пуховик с пледом - его объятия.

Черт!

Превозмогая головную боль, вытащила сначала одну ногу из-под одеяла и захвата Димы, а затем и вторую, чтобы потом выбраться самой. Не получилось. Мужчина спал слишком чутко, потому легко проснулся и моментально сел. Воспользовавшись этим, я поднялась и... снова забралась под одеяло. В нижнем белье разгуливать по дому мне совершенно не хотелось.

— Вика? Ты в порядке? — хриплым после сна голосом спросил Воскресенский.

— Где моя одежда? — перебила его я.

— Вика, нам надо поговорить, — как-то устало произнес он, потерев переносицу.

Мне же хотелось одного: смыть с себя вчерашний день и оказаться подальше от него. Ото всех.

— Где моя одежда? — терпеливо повторила, сминая пальцами наволочку.

— Послушай...

И я просто не выдержала! Я просто уже не могла молчать и держать все в себе. Вскочила, наплевав на наготу, и с усмешкой поинтересовалась:

— Что послушать? Очередное обещание сдать меня полиции и засудить? Да пожалуйста! Я могу сама хоть сейчас позвонить.

Воскресенский сжал челюсти, отчего заострились скулы, и промолчал. А я молчать уже не собиралась. Не могла. Не сегодня. И уже не в этой жизни.

— Что еще мне послушать? Ты только скажи, я за время нашего знакомства отлично научилась слушать. И раздеваться, -- последнее слово обожгло язык горечью.

— Во-первых, раздеваться ты так и не научилась, Вика, -- зло произнёс Воскресенский, сдавив ладонью собственное колено. -- Во-вторых, нам действительно есть, что обсудить. Тебе нужно успокоиться.

— Успокоиться? Мне надо успокоиться?! Об этом легко говорить, да. Но не тебя обманывали больше двадцати лет, не тебя заставили подписать чертовы контракты и не тебя... Не тобой воспользовались как... как вещью, — я судорожно вздохнула ставший вязким воздух и выдохнула, чтобы удержать слезы. — Если это все отбросить, то мне действительно стоит успокоиться.

Из всего мною сказанного он вычленил только одно, о чём и спросил с таким видом, будто собирался расколоть весь мир надвое.

— Ты знаешь про родителей... Откуда? — и не было в голосе уже ни усталости, ни злости, а во взгляде застыл лёд.

Но он так легко меняет маски, что не имеет смысла пытаться его разгадать. Зачем? Лжи в моей жизни и так достаточно.

— О, и ты уже в курсе? Оттуда же, откуда узнала, что Леша Калинин такой же жестоко обманутый, как и я. Он настоящий сын моих родителей. Точнее, тех людей, что меня вырастили. — Я не выдержала и сдернула с постели одеяло, чтобы укрыться. А затем... Затем решилась спросить: — Зачем я тебе? Какой твой следующий ход?

Воскресенский протянул руку, и взял меня за запястье.

— Послушай меня внимательно, мышка, — заглянул в мои глаза и достаточно спокойно продолжил: --

— Всё, что связано с тобой и твоими родителями, оно не касается нас лично.

— Нас лично? — прошипела я, пытаясь вырваться. У меня было такое ощущение, что его пальцы оставляют обжигающий след на запястье, печать собственности, чтобы затем отравой проникнуть мне под кожу. — Интересно ты заговорил! И отпусти!

— Не отпущу, Вика! — сжал чуть крепче, увереннее. — И, да, заговорил интереснее, потому что для того есть причины. Глупо было полагать, что после всего, что я сделал, так просто отпущу, — замолк на миг, выдохнул и погладил большим пальцем выпирающую косточку на кисти. — Я... Много думал за последние сутки. Никаких ходов не будет. Ты мне нравишься.

Я еле удержалась, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Просто не факт, что мой хохот не перешел бы в слезы. Я уже и так держалась из последних сил.

Нравлюсь? Интересно, что ему больше всего нравится во мне? Точнее, как я ему нравлюсь? Быть может, на рабочем столе? О, еще я, наверно, прекрасно ему нравилась в примерочной. Или же на кухонном островке. Или... Смешно. До слез. Горьких, ничего не имеющих общего с радостью.

— Ты же привык решать все проблемы договорами, — нашлась я и предложила: — Давай подпишем новый договор? На секс был, на детей тоже, но чувства, Дима. На чувства не было.

— Вика...

— Что Вика? Больше не Аделия и не мышка?

— Я был не прав, — серьёзно смотрит в мои глаза Воскресенский.

— Не прав? — усмехнулась. Ни чуть не весело. — Мне так больно, Дима. Так больно, что хочется вырвать сердце с мясом.

— Прости, — хрипло выдавил он и за всё ту же многострадальную конечность потянул на себя. — Прости... Я сделаю все, что хочешь.

"Разве я спрашивал, что ты хочешь?"— в голове набатом звучат еще же слова.

Выдёргиваю руку из более мягкого захвата.

Мне больно и горько, и я прошу:

— Отпусти меня. Я помню про чертов контракт! Но сейчас отпусти. Дай мне... выдохнуть. Дай мне то, о чем я мечтаю. А я мечтаю о свободной жизни.