Цена утопии. История российской модернизации

Скопища сотен или тысяч «мастеровых, живущих и работающих всегда вместе, не имеющих никакой собственности, питает в них дух буйства и мятежа. Частые мятежи в английских мануфактурных городах служат тому доказательством». В то время как наши крестьяне якобы благоденствовали, даже уходя на фабрику – но русскую, патриархальную.

В журналах подсчитывали число нищих и батраков в Англии, писали о плохом питании, высокой смертности, росте преступлений и т. д. Вместе с тем в сознании русских людей, весьма поверхностно знакомых с Европой, «ужасы» и «бедствия» Запада часто преувеличивались и приобретали неадекватный масштаб. При этом критика капитализма имела отнюдь не абстрактный характер. События в Европе прямо влияли на принятие правительством важных решений.

С 1837 года Киселев вопреки всей предшествующей традиции начал реформу положения государственных крестьян на основе общины, потому что был уверен в том, что она – реальное препятствие их возможной пролетаризации. До этого была популярна идея создания частной крестьянской собственности в казенной деревне.

Прекрасно сознавая производственную неэффективность общины, он убедил Николая I, что община – это проблема прежде всего политическая. Да, душевое землепользование с переделами вредит хозяйству, но имеет в то же время свои плюсы, ибо устраняет возможность появления пролетариев.

Поэтому политический выигрыш от сохранения общины, по Киселеву, превышает ее хозяйственные изъяны.

Так в общинном вопросе политика впервые была поставлена выше экономической целесообразности.

Европа 1830–1840-х годов давала все новые доказательства опасности пролетариата, ставшего главным фактором роста революционного движения. Отсюда понятно удовлетворение, с которым «Журнал МВД» замечал, что такие «зловещие» вещи, как «пауперизм» и «пролетариат», не имеют в нашем языке соответствующих слов.

Конечно, критика капитализма не исчерпывала список претензий к Западу, причудливо сочетавшихся с идейными исканиями русского общества.

Катализатором этих исканий во многом стало «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева (1836), в котором за Россией отрицалось и прошлое, и настоящее, и будущее – главным образом по причине принятия православия от «растленной Византии». Собственно говоря, после этого письма и появились западники и славянофилы.

Итак, многими интеллектуалами той эпохи Россия и Запад воспринимаются как две если не прямо, то потенциально враждебные силы, причем в характере претензий к оппоненту русские люди вполне солидарны:

1. Кризис веры и духовности.

2. Господство нацеленной на материальные блага капиталистической, «вещественной цивилизации», которая забыла, для чего живет человек. Это привело к торжеству эгоизма и корыстолюбия и отодвинуло на задний план идеалистические компоненты бытия – религию, культуру и искусство, что оценивалось как явный симптом деградации. Олицетворяла эту цивилизацию в первую очередь Англия, однако схожие процессы фиксируются и во Франции, и в Германии.

Не зря Анджей Валицкий уделяет столько внимания антикапиталистическим утопиям славянофилов, Герцена и других видных представителей русской общественной мысли.

3. Политическая нестабильность Европы, воспринимаемая как очевидный признак ее близкого крушения. Мечущийся в тщетных попытках решить свои социальные проблемы Запад противопоставлялся России, стоявшей незыблемо, «яко гора Сион среди всемирных треволнений».

Пока Европу раздирали социальные противоречия, Россия безмятежно вкушала величавый покой, обладая самой сильной армией и патриархальными нравственными устоями, которые призваны были устыдить погрязших в эгоизме европейцев и дать им пример настоящих взаимоотношений между людьми.

При этом нередко звучит мысль о желательности изолировать Россию от тлетворного влияния Запада, о разрыве культурных контактов.

4. В разных вариантах оформляется тезис об усталости, апатии, упадке и близкой смерти «старой Европы», на смену которой неизбежно придет «молодая» Россия. Не Турция же и не Америка со своим рабством негров!

Подход тут был антропоморфный: дескать, да, европейцы добились всего, чего могли, все уже совершили – и теперь медленно, но неизбежно будут угасать.

Эти идеи вкупе с «геополитическим» осмыслением окружающего мира во многом объясняют появление русского мессианизма. Он мог быть религиозно-мистическим, как у бывших любомудров, славянофилов и Чаадаева, а мог быть атеистическим, как у Белинского и Герцена.

Выражалось это мироощущение у всех по-разному. Тот же Белинский стал автором одного из штампов советской пропаганды:

Завидую внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году стоящею во главе мира, дающею законы в науке и искусстве и принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества.